Х. Г. Лашкевич

Дневник

Предисловие

 Читая дневники и воспоминания свидетелей тех или иных событий, мы попадаем в другую эпоху, видим события глазами очевидцев.

В Государственном архиве Автономной Республики Крым хранится ряд дневников и воспоминаний. Одним из самых интересных нам представляется дневник симферопольца Хрисанфа Гавриловича Лашкевича (Государственный архив АР Крым. — ФП–156 / Крымская комиссия по истории Великой Отечественной войны. — Оп. 1, д. 31, л. 51—115). В дневнике отражены события, происходившие в начальный период Великой Отечественной войны и период оккупации Симферополя немецко-фашистскими войсками в 1941–1944 гг.
К сожалению, об авторе дневника известно немного.

Хрисанф Гаврилович Лашкевич родился в 1860 г. в Макеевке (ныне Донецкая область). Зубной врач по профессии, он прибыл в Симферополь из Харькова в 1916 г., поселился в доме № 6 по Фабричному спуску, где и прожил всю оставшуюся жизнь.

В книге для прописки граждан за 1942–1944 гг. записано, что Лашкевич Хрисанф Гаврилович, вдовец, инвалид-пенсионер, находится на иждивении Тихонова Сергея Васильевича (вероятно, приемного сына или племянника). В период оккупации в квартире проживали еще несколько человек.

Окунувшись в водоворот событий тех лет, русский интеллигент Лашкевич писал: «На правах наблюдателя событий... я считаю себя обязанным... записывать то, что я видел и слышал».
X.Г. Лашкевич писал свой дневник на отдельных листах и прятал их. «Так, что и сам не найду», — констатировал он. Часть дневника он закопал в разрушенном доме.

После освобождения Симферополя от фашистов 23 апреля 1944 г. была создана Крымская комиссия по истории Великой Отечественной войны. Члены комиссии через средства массовой информации обратились к населению с просьбой сдавать документы этого периода. Вероятно, после этого обращения части дневника были собраны воедино и сданы в комиссию. В силу различных причин (неполная сохранность и т. д.) дневник был переработан, в него были внесены коррективы, соответствующие государственной политике того времени.

При подготовке публикации была поставлена задача донести до читателя документ в том виде, в котором он сохранился в архиве: без сокращения текста, с сохранением корректив, внесенных автором при передаче дневника в Крымскую комиссию по истории Великой Отечественной войны. Но по этическим соображениям был вычеркнут ряд имен и фамилий людей, окружавших X.Г. Лашкевича в период написания дневника, о которых в тексте имеется негативная информация. Имена же и фамилии погибших симферопольцев оставлены без изменений.

(источник)

М.Н. Шульженко,
ведущий специалист
Государственного архива АРК

* * *

1941 год

 22.VI.1941 года. 13 часов
     Выступление Молотова по радио: война Германии против нас. Я давно ждал этого, я был уверен в этом, я предсказывал это год назад и предупреждал знакомых за 3–4 месяца до сегодняшнего дня, — казалось бы, я был подготовлен не только к известию о войне, но и к варварству и предательству немцев, и все-таки это известие как бы оглушило меня и наполнило ужасом.
      Я тотчас почувствовал как бы болезненное сжатие сердца — тупую боль. Беспорядочные мысли о звериной злобности, разбойничьей беспощадности, диком варварстве тысячелетнего славянского врага смешались с мыслями о возможности распада моей родины и о порабощении и уничтожении славян. Мои приятели Лапидус и ст. лейтенант Червинский, которым я сообщил по телефону эту новость, встретили меня потрясенными.
      Все слушавшие радио имели вид оглушенных, пришибленных. Мои близкие кинулись ко мне с расспросами, ища во мне поддержки против охватившей их тревоги. Я должен был скрывать свое угнетенное состояние и старался убедить их в том, что наше правительство стоит на страже страны, но меня томило мучительное соображение: внезапность удара дает страшные преимущества нападающему — это все равно что удар ножом в спину.
      В городе паника. Не успел Молотов кончить речь, как уже образовались очереди в сберегательные кассы и за продуктами, как будто бы враг уже на подступах к Крыму. «Патриоты» колхозники уже в 2 часа дня подняли цены на продукты на 100%. Везде лихорадочный обмен мнениями.
      Какой-то идиот, еврей, пристал ко мне с полувопросом: правительство обещало ни пяди земли не отдавать и воевать только на вражеской территории, а сколько немцы захватили уже советской земли!
      В злобе я хотел его побить, но подумал, что когда пройдет первая паника, этот идиот получит способность рассуждать, ведь я сам в панике, но только умею себя сдерживать. Говорить с ним я не стал. Жалко смотреть на моих соотечественников, настолько у них растерянный вид и пришибленные фигуры. Неужели и я так же выгляжу? — это было бы позором.
      Уже сейчас распространяются слухи о наших победах, но никто им не верит, это ярчайший признак растерянности, страха и недоверия своему правительству. Сберегательные кассы ломятся от напора желающих взять свои деньги.

23.VI.41
      Ту же растерянность наблюдаю и сегодня: говорят о непобедимости немцев, о глубокой продуманности их планов, о приукрашивании положения нашим правительством, об измене руководителей армии, о движении немцев на Москву и на Симферополь.
      Невежество обывателей, непонимание географических расстояний и этнографии — возмутительно до отвращения, до гадливости. Прошло почти два года поднятой немцами войны, а меня спрашивают: чей город Лондон? И — за нас ли Англия и Италия? (!!!) Честное слово — правда! Вот евреи — другое дело. Я дружу с многими евреями. Евреи прекрасно разбираются в политике и не спрашивают, где Америка, но тотчас ставят вопрос: пойдут ли их дети на войну? Страх перед немцами у них велик.
      Отрадно видеть, как русские соседки, мать и дочь, снаряжают бойца — сына и мужа с полным сознанием долга, со слезами, но без ропота, а ведь после него остается трое малолеток. Уже сегодня военкоматы ломятся от массы добровольцев. Это поднимает дух населения, но растерянность и неуверенность преобладают.
      Говорят чаще всего на тему: Германия договаривается с Англией, чтобы покончить войну за наш счет. Заявлению Черчилля о совместных с нами действиях просто не верят: англичане якобы обманывают нас. Полное невежество в политике.

24.VI.41
      Сообщения о военных действиях скудны и даже явно подтверждают недоговоренность. Это или недомыслие, или предательство цензуры, желающей посеять панику среди населения, и население верит сообщениям по радио. Например, при сообщении о взятии нами 5 тысяч пленных я слышу вопросы: «А почему не сообщают о наших потерях? Может быть, наших попало в плен 100 тысяч».
      Колхозники «патриотически» поднимают цены на продукты. Все знают гнусную антипатриотическую жадность колхозников, и потому появившиеся слухи о введении нормирования продуктов подхватываются с радостью.
      Говорят так: «Если колхозников не осадить, то они заморят нас, горожан, голодом. Правительство должно и обязано взять в свои руки полный контроль над производством, хранением и распределением продуктов и установить незыблемые цены».
      Я соглашаюсь с этими взглядами, но мне припомнился старый анекдот. Сто лет назад китайский император, ознакомившись с системой ассигнаций, велел выпустить бумажные деньги с императорской печатью. Когда ему донесли, что бумажные деньги не идут и что купцы отказываются брать их за номинальную цену, что бумажные деньги котируются значительно дешевле серебра, его величество приказал казнить лиц, осмеливающихся обесценивать бумажные деньги с императорской печатью.
      Несчастный дурачок думал, что злонамеренные лица окажутся в числе единиц или десятков. В Китае в те времена выполнение приказа шло вслед за его изданием незамедлительно, и в течение одной недели было казнено свыше 20 тысяч человек, отказавшихся принимать ассигнации по номинальной цене. Благодаря таким крутым мерам бумажные деньги сразу пошли в ход, и от этого получил выгоду и сам богдыхан, и 250 миллионов китайцев того времени.

24.VI.41
      Везде роют щели и окопы на случай воздушных бомбардировок. Имел разговор с Н. (не знаю фамилии). Эта выжившая из ума кляча сохранила про себя дикие представления: «Если бы правительство возвратило частную собственность, тогда появился бы настоящий патриотизм»... Эта особа ничему не научилась, ничего не учла и ничего не поняла за истекшие 20 лет. А невежество и тупость обывателей граничит с идиотизмом.
      Ожидаю увидеть и услышать много гнусностей. Печать не сообщает об изменниках и о шпионах, но население говорит о них много, то и дело, по словам кумушек, ловят шпионов. В существование у нас шпионов и скрытых предателей верю и я, но чтобы их можно было ловить на улицах, в это не верю.
      Определенные изменники, предатели и шпионы — это немцы, живущие у нас в Южной Украине и в Заволжье. От них было бы необходимо избавиться. Я помню, что еще в 1929 г. наш народ роптал и негодовал по поводу того, что правительство помешало немцам выехать из СССР вопреки желанию самих немцев.
      Эти паразиты живут на лучших землях нашей страны, при царизме не несли воинской повинности и пересылали в Германию налоги как немецкоподданные. Еще в 1914 г. наша лучшая армия генерала Самсонова была предана Ренненкампфом на гибель, вместе с армией погиб и наш лучший генерал Самсонов, покончивший жизнь самоубийством. Но в царское время при немецком засилье во дворце понятны были поблажки немцам, в наше же время правительство должно обратить внимание на их всем известный, неистребимый никакой пропагандой шовинизм. Я убежден, что правительство не поставит на командные высоты так называемых русских немцев.

13.VIII.41
      В июне были «тревоги». При тревогах народ шарахался по улицам как ополоумевший. В июле тревог не было, и до 13.VIII жизнь шла спокойно, но с каждым днем обыватели все больше и больше падают духом. Растет убеждение, что наши войска не в силах противостоять немцам.
      Сводки говорят о боях на реке «Д», у города «Б», у высоты «М». Нежелание информбюро посвящать нас в положение дел расценивается населением как зловещий признак наших поражений, притом поражений грандиозных.
      Лучше было бы, если бы правительство откровенно сообщило нам об отступлении, это было бы воспринято нами как признак силы, не боящейся временных неудач, и население не питало бы себя нелепым страхом.
      Обыватели внимательно следят за сводками и с каким-то остервенением растравляют свои душевные раны: «Немцы продвигаются... Они берут город за городом...» Очевидно, что буквы «Д», «Б», «М» никого не вводят в заблуждение относительно настоящего положения дел. Обыватели следят за местной жизнью и делают из наблюдений свои выводы: «Семьи НКВД эвакуируются... значит, немцы скоро придут к нам».
      Раньше я то спокойно, то озлобленно обрушивался на паникеров. Со всей энергией я разрушал основания их страхов. Я не устал от этого, но я убедился, что все мои убеждения и доказательства действуют на паникера только до встречи его с другим паникером. При следующей же встрече со мною знакомые опять осаждают меня с требованием, чтобы я успокоил их страхи. Да с какой стати! И что я за присяжный успокоитель? Мне это надоело, и меня это озлобляет.
      Если не имеешь силы воли, если не можешь управлять своими нервами, если ты трус, то и погибай к черту! Другим, более достойным, будет свободнее дышать без тебя. Что меня особенно озлобляет, так это то, что паникерствуют самые никчемные, ненужные. Даже вредные люди. Небось, на собраниях они не смеют и пикнуть о своих затаенных страхах. Читал я, что некоторые утопающие (из слабовольных) хватали за шею своих спасателей и вместе с ними шли на дно. Таковы же и те мерзавцы, которые теперь поддаются панике и набрасываются на своих знакомых, чтобы те их утешали или чтобы передать и им свой страх. «Вдвоем бояться легче» — кажется, совершенно новая поговорка, придуманная мною.
      Сегодня в 2 часа дня в Симферополе тревога. Опять ошалелые мерзавцы мечутся по городу, распространяя панику. Бежит женщина с противогазом и на бегу говорит своему спутнику: «Самое главное — прежде всего полное спокойствие!» Мужественные слова! Но глаза ее вытаращены, как у рака, лицо бледно-землистое, и нижняя челюсть отвисла и трясется. Один взгляд на эту «мужественную» особу способен породить панику.
      Собою я доволен. Только в день объявления войны, 22 июня, я был удручен. Я сразу оценил страшную опасность для родины. Я боялся, что наши войска в первые же дни дадут генеральное, решающее сражение, исход которого был бы для нас пагубен. Но день за днем я все больше убеждался в том, что наше командование стоит на верном пути. И когда со всех без изъятия сторон я наблюдал растущую панику, порожденную продвижением немцев, я лично больше и больше успокаивался: нам не время наступать, пока тактика врага не разгадана, пока не разработаны на военном опыте наши планы, пока мы не придвинем к фронту нашу технику. Пока Урал не изрыгнет достаточно вооружения.
      Не надо забывать, что мы получили первый сокрушающий, предательский удар, способный нарушить все наши планы и ослабить выставленные первоначально силы, и что на нас двинута техническая сила не одной Германии, а девяти европейских держав.
      Не надо забывать, что мы оказались не перед одним врагом, как рассчитывали раньше, а перед удесятеренной техникой, значит, перед десятью врагами. И ведь за нашей спиной стоят готовые наброситься на нас Япония и Турция, оттягивающие к своим границам значительную часть наших сил. При таких условиях первоначальные поражения не должны удивлять.
      Признаться, я ожидал более быстрого продвижения немцев. Даже падение Москвы меня не обескуражило бы, настолько я уверен в конечной победе русских войск. Я ожидал немедленного выступления японцев. И все-таки во мне с каждым днем крепла уверенность, становящаяся непоколебимой, — в нашей победе.
      Эта уверенность крепла потому, что наши войска отступали. Парадокс. И со своими знакомыми я говорил парадоксами: «Хорошо, что нас бьют, это значит, что нас еще не разбили, а если нас еще не разбили, будьте уверены, что мы разобьем немцев». Я приводил разные соображения, подкреплявшие эту мысль. И с удовольствием видел, что успокаиваю своих слушателей. Но что значу я один? Как я уже говорил — мои убеждения действуют только до встречи одного паникера с другим...
      В то время как растет моя уверенность в победе, мои знакомые с трудом скрывают, а иногда и не скрывают свою тревогу. Вот как одни и те же причины (наступление немцев) порождают совершенно противоположные настроения. Тревога окончилась, когда я ставлю точку. Написавши свои мысли, я чувствую себя как человек, поговоривший по душам с близким и сочувствующим другом.

15.VIII.41
      Семья моя чрезвычайно сильно реагирует на тревоги. Особенно волнуется Надя. Во время тревог она схватывается с кровати, поднимает всю семью, кричит на всех и приказывает одеваться и бежать спасаться в ближайший подвал. Все послушно одеваются, и часть семьи бежит в подвал. Криками и даже ругательствами Надя заставляла и меня спасаться. Но оттого ли, что я фаталистически настроен, оттого ли, что у меня до некоторой степени атрофировано чувство страха, я не трогаюсь с постели и спокойно читаю, так как заснуть при семейной суматохе трудно. Я прошу «оставить меня в покое» и вижу, что мое хладнокровие действует отрезвляющим образом на всю семью и даже на Надю.
      Да, право, я не поднимаю паники, я не представляю себе, как бы это я стал метаться, кричать от страха. Пользуюсь тревогой, чтобы написать кое-что при свете. О чем бы? Сразу и не придумаешь. Да, вот о чем.
      Обрывки мыслей, неясные впечатления от разговоров, подозрения. Напишу о татарах. Но что? Ничего определенного у меня пока нет. Буду писать то, что мне «кажется».
      Уже давно мне бросилось в глаза, что из всего населения Симферополя татары держат себя наиболее спокойно при разговорах о войне. Учитель В. (я не знаю его фамилии), играющий со мною в шахматы, мягко, вкрадчиво, но определенно проводит мысль о неизбежном и полном разгроме немцами англичан. В сознании его собеседника невольно создается убеждение также и в том, что подобный же неизбежный и полный разгром ждет и СССР, хотя эта осторожная бестия и старается прикрыть свою затаенную мысль рассуждениями о неизмеримых просторах России, каковых просторов немцы не могут захватить полностью. «До Сибири немцам не дойти», — говорит он, а это утверждение означает, что все остальное, кроме Сибири: европейская часть СССР, Средняя Азия и Кавказ — могут быть захвачены немцами. Этот же субъект с кажущейся непосредственностью восточного человека, глядя прямо в глаза собеседнику, уверяет задушевно, что он очень любит русский народ. Это подозрительно. Почему он любит русский (именно русский) народ, а не вообще все народы СССР? Почему он говорит так об одном русском народе, а не об общей нашей родине? Не поступят ли крымские татары с «любимым» русским народом теперь так же, как в 1853–1854 гг., когда они предавали и продавали нас в севастопольскую кампанию? Но ведь тогда татары, хотя и пользовались всеми правами русского гражданства наравне с русским народом, имели оправдание в национальной розни, в сознании недавнего завоевания страны, при советской же власти, давшей им полную возможность развивать свою национальную культуру, облегчившей развитие их национальных сил, измена родине не найдет никакого оправдания.
      Но почему я так подозрителен? Существуют ли для этого какие-либо оправдания? С каких это пор обосновываю свои умозаключения на неуловимых признаках? Очевидно, нервы у меня не в порядке. Да наконец, что стоит разговор с одним татарином.
      Да, вот я вспомнил, что меня мучило: С. — рыхлый татарин, живущий по ул. Ленина. Я у него несколько раз играл в преферанс. Он тоже «любит русский народ», любит он и Россию. Так вот как: татары любят Россию. Удивительная вещь: у меня, русского человека, горячего патриота, «Россия» давно слилась в компактную массу СССР. Если я по привычке иногда говорил слово Россия, то я всегда отождествлял его с понятием СССР. И вдруг не я, русский человек, уже старик, выпячиваю и подчеркиваю слово Россия, а татары.
      Да, татары на каждом шагу именно выпячивают это слово.
      С. любит не только Россию, не только «русский народ», он любит и Ленина. Он так и говорит: «Я люблю Ленина». Но что же тут подозрительного?
      Сейчас, в 2 часа ночи, в тот самый момент, когда я ставил свой последний вопрос, меня вдруг озарило. Дело не в том, что говорят татары, а в том, что они замалчивают!! Да, да! Они замалчивают. Они замалчивают одно слово, которое гремит по всей стране, слово, без которого немыслим никакой разговор. Как я мог этого не заметить? Но, может быть, мне это кажется? Продолжаю. С. любит и меня как русского человека, и вот почему он делится со мною своими опасениями. А опасения его — серьезного характера: он «боится», что Турция выступит на стороне Германии. Тут я, по глупости, не удержался от контрвопроса: «Вы боитесь за Турцию?» Он понял иронию и ехидство вопроса и замолчал.
      Но сегодня у решетки горсада С., вздыхая, опять высказывал опасения насчет выступления Турции. Довольно, я слишком нервозен. Если Надя прочтет мои высказывания о татарах, она задаст мне трезвону.

31.Х.41
      Куда я задевал свои записки — ума не приложу. Не желая, чтобы кто-нибудь не умеющий объективно рассуждать читал мой дневник, я писал на отдельных листках и эти листки прятал, так что и сам не найду.
      Горечь от поражений переходит в чувство неописуемого страха. Падение Одессы, Киева, разрушение Днепровской плотины переживаются как болезненные раны собственного тела и души. Горит Сарабуз, горят нефтехранилища, наша армия отступает и сжигает запасы.
      На северо-западе видны клубы черного дыма, прорезаемые бушующим пламенем. Это разгром, это страдания родины. За этим дымом, за этим пламенем мерещится несокрушимый и беспощадный идол войны в каске и со свастикой. Там бесконечные колонны танков и обозов, там необозримые массы моего (потому что я и родина — одно) вековечного врага.
      Наши соседи наблюдают за пожарами. Растерянное выражение лиц, приглушенные голоса, страх на лицах, в голосах, в жестах и отчаяние, отчаяние, отчаяние. Я уже молчу.
      Я многое мог бы сказать в утешение своим близким и знакомым, но если даже моя семья осмеливается бросать мне упреки в том, что я «говорю глупости», когда предсказываю победу своей родине, то что же говорить о других! Да и черт с ними со всеми, и родными, и не родными. Что значат они и что значу я сам, когда родина погибает? Но погибает ли родина? Ведь я верю, я знаю, я убежден в том, что конечная победа принадлежит нам. У меня есть неопровержимое доказательство моих убеждений.
      Аристотель! Величайший ум всех веков. Я изучал твою «логику». Спасибо тебе: ты научил меня верить тому, что дважды два есть четыре.

2.XI.41
      С 31.Х начались пожары и взрывы за городом. Моя семья в отчаянии. В этих пожарах я вижу гибель родины, но вместе с тем и показатель ее силы: если наше командование сжигает запасы, то значит, оно не хочет сдать их врагу, следовательно, борьба будет продолжаться.
      Но наряду с щемящей тоской у меня крепнет надежда на возрождение армии и на конечную победу моего народа: резервы в России есть, а за Волгой есть недоступный врагу, несокрушимый Урал, десятки заводов которого дадут русской армии техническую силу для победы.
      Эти мысли я стараюсь внушить моей семье и моим знакомым, но и семья и знакомые не верят мне: они верят совершающимся фактам и убеждены в том, что с их личной гибелью погибнет и страна. «Немцы непобедимы» — вот всеобщее убеждение. Все думают только о том, что будут делать немцы с нами: обратят ли нас в рабство или дадут «свободную жизнь». В том, что немцы обратят нас в своих работников и даже в рабов, убеждены многие, но все надеются, что при немецком рабстве можно будет хоть как-нибудь «жить».
      По пути на службу я встречаю немецких мотоциклистов, автомобили. Валяются трупы убитых подростков, вышедших с ружьями стрелять в немецкие танки. Бедные мальчики! Они так же, как и я, верили в победу родины, иначе они не подумали бы о том, что надо выступать с оружием в руках.
      Так возле трупов и лежат их ружья и рассыпанные патроны. Поразительна меткость немцев: у убитых только по одной ране — на лбу или в сердце. Населения не видно: все в панике бегут с главных улиц.
      31.Х и 1.ХI, да и сегодня идет грабеж магазинов и складов. Я не имею права называть это грабежом: население берет себе свое народное достояние, чтобы не умереть от предвидимого всеми голода. Жаль только, что власти при отступлении не давали населению брать припасы со складов: это или глупость отступавших, или предательство остававшихся начальников, желавших выслужиться перед немцами. На консервном заводе «Трудовой Октябрь» какой-то мерзавец с ружьем в руках прогонял жителей, хотевших взять себе оставшиеся запасы продуктов. Какой гнусный мерзавец, какая отъявленная гнусная сволочь: он хотел передать эти запасы нашим врагам.
      К счастью, какой-то красноармеец прогнал этого негодяя и даже хотел его застрелить и объявил всем собравшимся, что они могут брать все с завода, и люди хлынули на завод и стали забирать сахар, консервы, варенье. Забирали продукты с этого завода круглые сутки, но, по рассказам, немцы успели захватить гораздо больше того, что взяло население: какие громадные запасы у нас были.
      Я уверен, что власти подготовили завод ко взрыву, но нашлась какая-то продажная сволочь, которая предотвратила этот взрыв и предполагала сдать немцам в подарок народное достояние. Теперь жители сами ломятся в склады и в магазины, бьют стекла, ломают мебель. По-над стенами домов крадутся люди с мешками и котомками. Появляются пешие немцы, проходящие с выражением величайшего презрения мимо «русских дикарей».

3.XI.41
      У меня из памяти не выходят мальчики, убитые немцами на улице Карла Маркса. Один из них имел рану во лбу. Рана была разворочена, очевидно, немцы применяют разрывные пули. Разрывные пули легкую рану делают тяжелой. Не убитый, а только раненный разрывной пулей не только выбывает как боец, но на всю оставшуюся жизнь делается калекой, выбывает из числа трудоспособных людей и обрекается на жалкое несчастное существование.
      Разрывные пули «дум-дум» Гаагской конференцией запрещены для употребления в войне. Однако немцы ими пользуются. Они попирают международные установления и этим доказывают, что стремятся не только победить русский народ, но и принести ему наибольший вред и наитяжелейшие страдания.
      Мне говорили, что в битвах на Перекопе наши войска применили новое оружие — огнемет, — действовавшее на немцев устрашающе. Немцы будто бы прислали нашему командованию ультиматум: убрать огнеметы, иначе они применят газы, а наше командование будто бы подчинилось. Что же это такое? Неужели мы в таком несчастном положении, что нас можно бить и в то же время принуждать действовать так, как выгоднее врагу, в то время как свобода действий врага ничем не связывается? Но ведь это же сплошной ужас, подавляющий всякую надежду на спасение. И эти мальчики, убитые разрывными пулями! Почему никто не разъяснил им, что их порыв идти с винтовками против танков не геройство, а просто глупость.
      У нас во дворе объявилось два «героя», это Петя Д. и Ваня Ш. Обоим лет под сорок, оба избавились от приказа в армию, Петя не знаю каким путем, а Ваня симуляцией сумасшествия, оба пьяницы. Разница между ними та, что Петя — отъявленный пьяница, а Ваня — горький пьяница.
      31-го октября и первого ноября Петя и Ваня, как орлы, набросились на соседний винный склад. Тащили они водку и плохое вино. Но, очевидно, они не обладают пороком стяжания, так как, перенесши четыре ведра выпивки, не пожелали больше трудиться, а начали наслаждаться добытым «сколько душа принимает». Но, имея в виду, что «душа их принимает много», Петя и Ваня заставили своих жен продолжать хищение вина, так как им самим было некогда: они пробовали вино.
      К ночи с 1 на 2 ноября Петя ощутил прилив необычайного мужества. Он захватил красноармейскую винтовку с несколькими сотнями патронов, расположился у ворот нашего двора и, окруженный подростками и восхищенными детьми, начал стрелять в звездное небо. Стрелял он долго, всю ночь, с вдохновением, с боевым кличем. Из милости он позволял и подросткам пострелять из своей винтовки в то время, когда приходилось подогревать мужество глотком вина.
      Убегавшим с великой растерянностью красноармейцам Петя кричал: «Эх вы, трусы! Не умеете вы сражаться! Вот я покажу вам, как я сражаюсь: один выйду против немцев и буду расстреливать их до последнего патрона!» Бедный Ваня за эту ночь несколько раз засыпал, отуманенный винными парами, но просыпаясь, шел к другу пострелять и вместе выпить.
      Не следующий день сосед шофер, еврей, спрашивал: «Что это за сумасшедший стрелял всю ночь? Наша семья из-за него не спала всю ночь и мы лежали на полу, боясь, что пули залетят к нам». Вчера и сегодня Петя и Ваня продолжали пить. Петя самодовольно говорит: «И настрелялся же я — от пуза!» Винтовка брошена в уборную. У Пети осталось еще настолько благоразумия, что он не отдал ее просившим у него подросткам.

6.XI.41
      Образовалась городская управа во главе с Каневским — городским головой. Каневского я хорошо знаю, это очень глупый человек, надутый дурак, воображающий себя умным человеком. Удивительно действует паника даже на мыслящих людей: у меня является мысль пойти к Каневскому и попросить его, как бывшего моего многолетнего сослуживца, о протекции. Как это гадко и мерзко! Я гоню эту мысль с гадливостью, говорю своим знакомым: «Лучше умру, чем поклонюсь врагам».
      Появился первый немецкий приказ о казни 50-ти человек населения, если будет убит один немец. Этот приказ увеличивает ужас. Но уже громко со всех сторон раздаются злобно-торжествующие голоса обывателей: ругают советскую власть, прославляя немцев как наших «спасителей». А в некоторых домах устраиваются пение и пляски под патефон; какой-то сосед обнимает немца; сосед М., очень глупый человек, ораторствует на тему о том, что немцы дадут нам сытую жизнь. И его слушают, и ему поддакивают.
      Вообще большинство окружающих кажутся мне очень глупыми людьми. Не спятил ли я с ума? Ведь еще так недавно я не считал этих людей глупцами. Но вот и нечто грозящее бедной моей семье. Соседки, сестры П., просто захлебываются от радости и громко-злобно-торжествующе угрожают жителям двора «выдать всех» немцам за советские симпатии. Сестер П., бывших раньше большевичками и активистками, ненавидел весь двор, все их сторонились, не разговаривали с ними.
      Теперь же, когда они перекрасились в немецкий цвет, их стали просто бояться, и многие соседи (у нас во дворе до ста жильцов) стараются подружиться с ними. Моя сватья тоже боится их, но настолько презирает, что по-прежнему не пускает их на порог квартиры.
      Большинство населения дрожит от ужаса перед немцами, люди имеют вид пришибленных. На перекрестках улиц висят молодые мужчины и даже женщины, казненные немцами за «грабеж». Можно подумать, что эти люди тащили продукты, принадлежавшие немцам. Хождение по улицам ограничено 12 часами, от 6 до 18 часов.
      Стало известно, что в Бахчисарае толпы татар встречали немцев хлебом и солью и благодарили за освобождение от русской власти. Приветствия татар переданы Гитлеру. Говорят, что при этой бахчисарайской встрече татары просили разрешения резать русских, думаю, что это последнее — неправда. Я сам видел татар красноармейцев в форме и с ружьями у городского сада, они предлагали немцам свою «сдачу» в плен. Немецкие офицеры с величайшим пренебрежением отвернулись от этих «воинов».
      Татары, потоптавшись на месте в нерешительности, медленно пошли прочь со своими ружьями: даже оружие у них не отобрали немцы! Видел я и русских пленных — более ужасно-угнетающего и позорящего зрелища нельзя себе представить. Я насчитал толпу в 4 тысячи человек — грязных, изможденных, растерянных. Немецкий конвой с грубыми криками, с побоями гнал их как стадо. Несчастные шли спотыкаясь, обращая молящие глаза на прохожих. Ах, это молящее выражение глаз! Столько тоски, столько страдания, столько мольбы было во взглядах этих несчастных, что, боюсь, эта картина будет преследовать меня кошмаром во сне.
      Получалось такое впечатление, что немцы гонят наших пленных на убой, как скотину. На лицах прохожих ясно выражено страдание, ужас и возмущение, редко из каких глаз не льются слезы. Ни одного громкого возгласа не раздается: народ молчит, подавленный страхом, и только чуть слышно бормочет. Женщины чуть слышно повторяют: «Несчастные, несчастные». Мужчины, в большинстве старики, так же чуть слышно говорят: «А, сволочи! Не хотели сражаться! Теперь поняли, к кому попали в лапы». Но эти речи сопровождаются неудержимо текущими слезами. Многие пытаются давать пленным еду и папиросы, но немецкий конвой грубыми криками и ударами отгоняет людей, приближающихся к пленным.
      Перед приходом немцев муссировались слухи о том, что немцы дружески относятся к интеллигенции. Я причисляю себя к интеллигенции. Одет я прилично — в меховую шубу, лицо у меня интеллигентное, длинная борода с проседью придает мне почтенный вид, побуждавший моих сограждан всегда давать мне дорогу и уступать место в трамвае («старикам у нас почет»). И вот я, интеллигентный и прилично одетый старик, подошел к стаду пленных и протянул им кусок хлеба. Конвойный немец ожесточенно, грубо закричал на меня, обозвал глупой головой и свиньей, размахнулся наотмашь и пребольно ударил меня кулаком в грудь, а затем начал хлестать нагайкой тех пленных, которые пытались на ходу схватить упавший из моих рук на тротуар хлеб, самый хлеб он раздавил подошвой.
      Сзади меня послышалось приглушенное матерное ругательство по адресу немцев и затем давешняя фраза: «Не хотели сражаться, сволочи! А теперь рады достать хлеб из-под немецкого сапога, да вам не дают». Говоривший это пытался придать лицу суровое выражение, но по его морщинистым щекам текли незамечаемые им слезы. Весь день сегодня я слышал со всех сторон эти выражения: «Не хотели сражаться — теперь помучаетесь». И: «Несчастные, несчастные — что их ждет?» На другой улице я увидел другую толпу пленных, которых насчитал также 4 тысячи человек. Немец офицер зверски рычал по-русски на прохожих и разгонял их ременной плеткой, но те даже не обижались, даже не избегали его ударов: они стремились потоком по тротуару, стараясь не отстать от нового стада пленных, которых немцы гнали по мостовой.
      Вот плетка опустилась на голову старика, шапка сбита, лысая голова осталась неприкрытой, но старик не остановился, не поднял шапку и с раскрытым ртом, задыхаясь, бежал вприпрыжку и смотрел в колонны пленных, где, вероятно, шел его сын.
      Вот плетка хлестнула по плечу женщины, она вскрикнула, но не обернулась, а только схватилась левой рукой за ушибленное плечо и побежала дальше, расталкивая прохожих.
      Вот офицер замахнулся плеткой на меня. Я закричал: «Не смеете, — с секунду помедлил и крикнул еще: — Я дворянин!» Как эта ложь выговаривалась, как она вообще подвернулась мне на язык — я не знаю. Вероятно, это было следствием разговоров о том, что немцы щадят интеллигенцию и дворян.
      Я впился взглядом в лицо офицера и чувствовал, что весь дрожу от негодования. Немец смотрел на меня, выпучив глаза и подняв плетку над головой, затем с силой опустил плетку в сторону, на голову какому-то подростку, и, крикнув мне по-русски: «Уходите отсюда», — продолжал ею размахивать.
      Я продолжал стоять, полный возмущения, когда кто-то потянул меня за рукав. Это был мало знакомый мне старик, который изо всех сил тянул меня за собой и кричал: «Вот идет мой пленный сын. Скажите немцам, чтобы они позволили мне дать ему хлеба и денег!»
      – Да ведь они меня не послушают.
      – Послушают, послушают. Немцы слушают дворян, а вы дворянин!
      – Что вы выдумываете, какой я дворянин?
      – Вы сами сказали офицеру, что вы дворянин, я собственными ушами слышал это.
      – Но это была неправда, я крикнул это нечаянно, необдуманно.
      – Как вам не стыдно, вы не хотите мне помочь!
      Бедный старик побежал, чтобы не выпустить из виду своего сына. Пленных много. Крымская [армия], плохо обученная и не предназначавшаяся для боев, не могла долго выдерживать натиск превосходящих сил немцев с их подавляющей техникой и с боями отступала на Керчь, Алушту и Севастополь.
      Но при отступлении началось разложение армии. Главное несчастье состояло в том, что крымская армия, оборонявшая Перекоп, была составлена по принципу территориальности и была насыщена крымскими татарами. Уже больше месяца тому назад я слышал от многих лиц, что татары удирают из армии и скрываются в своих деревнях. Дезертирство татар усиливалось с каждым днем с октября месяца.
      Но мало того, что татары дезертировали сами, они под видом дружбы развращали и русских бойцов, убеждая их покидать позиции и обещая скрывать в своих деревнях. Когда же крымская армия стала отступать, то все бойцы — крымские жители стали разбегаться по местам жительства. Случалось так, что командный состав оставался без бойцов или бойцы без командиров. Немцы стремительно преследовали разлагающуюся армию.
      Татары сразу же перешли на сторону немцев, проводили их в обход и наперерез отступавшим боковыми тропами, и случалось так, что отступавшие части натыкались на сидевших в засаде немцев и попадали в плен.
      Роль татар в этой войне определенно предательская. Уже известно, что из татар будут организованы войска для войны с русскими. Распространяются слухи, что татары собираются вырезывать русские деревни и даже кое-где уже режут русское население. Русское население особого страха не проявляет, относясь с презрением к боевым качествам и храбрости татар, но каждый выражает крайнее возмущение и негодование.
      Говорят такие речи: «Татарскому национальному меньшинству советское правительство предоставляло большие льготы и давало большие послабления, чем русским: татар меньше раскулачивали, татар меньше ссылали, татар меньше ограничивали в правах, и вот татары предательствуют».
      В городе появились и русские дезертиры. Они предполагали, что своим появлением обрадуют своих родственников и знакомых, но вместо радости и поздравлений они получили негодующие упреки и без стеснения бросаемое им слово «дезертир».
      Старики глубоко возмущены их поведением и ругают их, а женщины и дети при упоминании о них говорят: «Мой дезертир». И «дезертир Ванька», «дезертир Петька». Дети кричат им вслед: «Вот пошел дезертир». Пристыженные дезертиры дают обещание бежать в леса и стать партизанами, но некоторые стараются оправдаться в глазах родственников и знакомых. На правах наблюдения событий я считаю себя обязанным привести их оправдания, хотя мне и претит это дело: будущий историк разберется в этом вопросе лучше меня, а мне некогда — только бы успевать записывать то, что я вижу и слышу.
      Вот что говорят эти «вояки»: «Мы не желали воевать за советскую власть, которая раскулачивала нас, ссылала, держала впроголодь, заставляла работать до изнеможения и за малейший проступок отдавала под суд». Все они как сговорились, твердят одно: «За что воевать? У нас не было родины, у нас была нищенская жизнь, у нас было рабство».
      Трое молодых людей расспрашивали меня на улице: «Как попасть в крымские леса?» На мой полувопрос, полуупрек их поведению они ответили мне: «Мы русские, но у нас не было даже нации, мы даже боялись называть себя русскими, русское национальное чувство мог унизить и оскорбить всякий татарин, всякий украинец, и мы не имели даже права поддержать наше достоинство. На Украине нас насильно обращали в украинцев, в Крыму по неизвестным причинам из нас составляли крымскую республику, из Грузии нас выгоняли, в Армении нас заставляли говорить по-армянски, и мы везде были в подчиненном положении».
      На мой вопрос — почему они при таких взглядах идут в леса партизанить? — они ответили: «Мы собственными глазами видим, что несет нам немецкая власть. Лучше умереть с оружием в руках, чем попасть к немцам в лапы». Один папаша такого дезертира высказался так: «Русский народ создал культуру во всей стране, он поднимал дикие некультурные народы до своего уровня, а теперь русский народ должен сражаться в то время, когда облагодетельствованные им татары, армяне и прочие просто предают страну немцам, переходят на их сторону».
      Уже несколько раз передо мной высказывались соображения, что немцы «создадут настоящее русское национальное государство».
      Уже поздно, но я не могу спать, буду работать до утра. По передаваемым мне немецким источникам выясняется грандиозный разгром крымской армии: 206 тысяч одних пленных, артиллерия брошена, десяток немцев с татарами брал в плен полки. Ужас, граничащий с отчаянием, охватывает меня. С кем бы я ни говорил — все без исключения убеждены в том, что все советские войска разбиты, что страна осталась без сил, что сопротивление жалких остатков армий бессмысленно. «Надо подчиниться немцам» — вот всеобщий вопль. «Подчиниться скорее, сразу, подчиниться безусловно — тогда, может быть (!), немцы окажут хоть какую-нибудь милость».
      В день прихода немцев во всех семьях уничтожались портреты вождей, все без исключения книги советского направления, даже учебники: география, история, грамматика, даже арифметика, так как в учебниках встречаются черты советского строительства.
      Мало того, уничтожаются документы о службе, трудовые книжки, похвальные отзывы о работе. Все это делается из страха перед доносчиками, которые могут обвинить своих знакомых в советских симпатиях, а за советские симпатии немцы, по слухам, будут наказывать вплоть до казни. И действительно, в желающих доносить — предавать нет недостатка.
      Сестры П. неистовствуют. При советской власти они активно выступали убежденными большевичками, были безбожницами и держали религиозных старушек в постоянном страхе разоблачения их религиозных настроений, а религиозность, по мнению П., служила прямым доказательством контрреволюционности.
      П. грубо, бесстыдно оскорбляли религиозное чувство верующих, хамски поносили как самих верующих, так и предмет их веры и поклонения — Бога, иконы, церковь, таинства, священников. Теперь же сестры неистово ругают Сталина, партию, советскую власть и громко, по-прежнему бесстыдно, угрожают всем и каждому доносами немцам за советские симпатии. В моей семье также уничтожались советские книги. Портретов вождей у нас не было. Единственный снимок Сталина из детской книжки я запаковал в стеклянную банку и отнес к знакомым закопать в землю, вместе с трудовой книжкой Сережи и со своими стихотворениями.
      С грустью наблюдал я готовность русских людей отречься от своего правительства, от своей национальной гордости в угоду завоевателям — тысячелетним врагам своего народа.
      С отвращением, с гадливостью смотрел я на заискивание моих сограждан перед немцами, на их стремление брататься со своими завоевателями. Особенную гадливость во мне возбуждают женщины: уже 4 ноября наиболее красивые и выхоленные женщины гуляли с немецкими офицерами, подчеркивая свою интимную близость с ними.
      Женщины — жены советских бойцов — зазывают к себе на квартиры немцев и предоставляют себя в их распоряжение. Сразу стало в моде восхищаться всем немецким: немецкими самокатками (авто), немецкими танками, лошадьми битюгами (кажется, наших же заводов) и самими немцами, белыми, румяными, жирными, презрительно самоуверенными. Мало того, наши мерзавцы восхищаются умением немцев вести войну, и их техникой, и их победами. И я принужден глотать эти пилюли.
      Животный страх перед немцами затемняет рассудок сограждан. Меня никто не хочет слушать, не дают мне раскрыть рта, и мои высказывания о предстоящих русских победах называют прямо в глаза мне глупостями, еле-еле удерживаясь, чтобы не назвать меня самого дураком; это слово прямо висит в воздухе и звенит в моих ушах в бессонные ночи.
      Немцы взяли весь Крым, кроме Балаклавы, Севастополя и горно-лесистой части. По словам «Алешки» (М.) Севастополь не сегодня-завтра будет взят. Что делается в остальной части России — нам неизвестно.
      Вообще убеждение в полном разгроме всех советских армий действует на меня угнетающе, доводит до беззвучной истерики. Мое убеждение в конечной победе моей родины и в конечном разгроме немцев, основанное на географических и экономических, этнографических данных и на ясно замечаемых мною политических ошибках немцев, недостаточно для моего душевного равновесия: оказывается, человеку необходимо не только убеждение, но и уверенность, а уверенность зависит в большой степени от отношения окружающих. И вот в окружении своем я не вижу поддержки своим убеждениям.
      Если бы был хоть один человек, пусть даже необразованный, разделяющий мои убеждения, я чувствовал бы себя увереннее и бодрее. Но такого нет. Татары откровенно торжествуют, евреи ноют, русские в полной прострации, караимы, армяне, болгары толпами идут в услужение немцам.
      Вывешены немецкие приказы об учреждении института старост в каждом доме. Евреи к должности старост не допускаются.

7.XI.41
      По неведомо откуда идущим слухам — Ростов защищается советскими войсками, я радуюсь: врут немцы — они не разбили наших армий. В Севастополе бои: Северная сторона занята немцами. Из немецких источников (как передаются в население эти «источники», неизвестно) Севастополь наполовину взят и скоро будет «освобожден» от большевиков. Москва накануне падения. Мое настроение падает. Упорно говорят об измене Тимошенко и рядовых командиров, эти слухи распространяют дезертиры. Они же говорят о колоссальном превосходстве немецкой техники и о том, что наши самолеты фанерные и потому не выдерживают боя с немецкими истребителями.

9.XI.41
      Четыре тысячи человек наших несчастных пленных немцы заперли в хим. заводе, не давши им на ночь света. Пленные не могли лечь на пол, который был весь мокрый, и вот, чтобы определить, что это за жидкость разлита на полу, один пленный зажег спичку. Жидкость оказалась разлившейся нефтью, нефть вспыхнула. По другой версии — в помещении находились баллоны с серной кислотой, один баллон был свален и разбился.
      Как бы то ни было, результатом явилось несколько трупов и много полуобгорелых калек. Вот в чем заключается отношение немцев к русским пленным на русской земле. А ведь немцы неустанно призывают русских бойцов сдаваться, обещая «хорошую жизнь».
      Звериная жестокость к пленным, злобное пренебрежение к мирным жителям, беззастенчивый грабеж продуктов и имущества и в то же время злостная расправа с несопротивляющимися жителями — вот в чем заключается действительное отношение немцев к русским.
      Немцы ставят себя в положение господ, а русских — в положение прислужников, батраков. Мы — низшая раса, нечто вроде негров в колониях. Но хуже всего положение евреев. Их даже не третируют, как нас, русских, к ним относятся как к вредным животным: немцы врываются в еврейские квартиры, грубо хватают то, что попадается под руку, без всяких объяснений, переговоров роются в шкафах, столах и, не удостаивая хозяев словом или взглядом, уходят.
      Мирных евреев бьют, как бьют наших пленных бойцов. Немцы обещали взять Севастополь не позже 7.XI. Сегодня соседка Г., немного понимающая по-немецки, сообщает со слов немецких солдат, что Севастополь будет взят 15.XI. Точная дата.
      От немецких зверств население в ужасе. На всякий стук, будь это даже в полночь, жители спешат безо всякого опроса открыть дверь, предполагая, что это стучат немцы и боясь заставить их ждать хотя бы одну минуту.
      У русских немцы пока не грабят вещи, вот только отбирают лампы и ламповые стекла, но они «просят» птицу, яйца, всякую снедь, забирают эту пищу, причем дают плату — от 3 до 5% стоимости, требуют варить им суп, жарить картофель и т. п.
      В нашем дворе у одиноких женщин поселились немецкие солдаты. Из этих квартир доносятся визги, пение. Звуки патефонов.

21.XI.41
      Хочу написать о евреях. Вот уже 5 месяцев, как я ежедневно бываю у Розенбергов [на] Володарского. Мы подружились. С ним я без конца играю в шахматы. Я играю сильнее и часто возвращаю ему неудачные ходы, он с удовольствием пользуется моими «зевками» — поэтому результаты игры у нас равные.
      С нею я веду бесконечные разговоры на литературные и особенно на политические темы. Женщина и ребенок рассуждают одинаково примитивно, и тот и другая не могут закончить обсуждение какого-либо вопроса, пока не выжмут от своего собеседника разъяснения всех встретившихся априорных понятий. Бесконечные вопросы Анны Соломоновны мешают мне сосредоточиться на игре и уменьшают мои шансы, я нервничаю, Анна Соломоновна извиняется, тогда я бросаю игру и отдаю себя в ее распоряжение.
      Конечно, в первую очередь рассуждаем о политике. Мои высказывания принимаются как предсказания оракула. Часто затрагивается еврейский вопрос. Мой взгляд, в общем, сводится к тому, что еврейский вопрос в государственном масштабе возникает не из этнографических причин, а чисто по политическим соображениям.
      Это удовлетворяет моих слушателей. Меня в этой семье всегда встречают с радостью, получается впечатление, что эта семья ищет у меня моральной поддержки, видит во мне спасение от мрачных мыслей. Они подолгу рассказывают мне о своих детях, делятся опасениями относительно немецкого нашествия. Мое присутствие вселяет в них бодрость, без меня они при тревогах прячутся в бетонированный подвал. Когда же я прихожу — они вылазят из подвала и даже при бомбежках немцами города не бегут спасаться, а совершенно спокойно остаются в комнатах.
      Анна Соломоновна в этих случаях говорит: «В присутствии Александра* Гавриловича я не боюсь бомбежки». Я постоянно успокаиваю их шуткой: «Анна Соломоновна! Немцы налетают на Симферополь так редко потому, что не знают, что здесь живут Розенберги и я. Вот если бы они узнали, что мы здесь живем, то уж будьте уверены, они не поскупились бы бросить на город лишнюю тысячу штук бомб. Бойтесь только того, чтобы кто-нибудь не донес немцам, что мы живем именно в городе Симферополе, тогда нам конец». Анна Соломоновна всегда смеется этой шутке.
      С приближением немцев к Крыму мои друзья высказывают все большую и большую тревогу. Их дочь эвакуировалась, Рувим Израилевич предполагает отвезти жену в горную деревню, самому же выжидать события в городе.
      Какой-то их знакомый приехал из занятого немцами Николаева и рассказывал о благожелательном отношении немцев к евреям: ему и нескольким другим евреям немцы дали автомобили и разрешили уехать за линию фронта — на сторону, занятую советскими войсками.
      Другие беженцы говорят о притеснениях евреев немцами, о посылке на тяжелые физические работы, об устройстве гетто для евреев. Розенберги как будто вскользь задали мне вопрос, как, по моему мнению, будут русские относиться к евреям при науськивании немцев. Я ответил так: «Раньше при царизме евреи в большой массе представляли собой нетрудовой элемент: торговцев, посредников, коммивояжеров, банкиров и т. п. и являлись для трудового народа чуждым элементом. Кроме того, евреи держались обособленно от русских, избегали браков с русскими, не делились бытовыми вещами (например, у еврейской семьи русским нельзя было взять, хотя бы временно, нож, кружку, тарелку), не входили в тесное помещение с русскими ни в работе, ни в быту, словом, не имели общих интересов, связывающих людей различных рас.
      Такое положение вызывало рознь, недоверие, даже ненависть, выливавшиеся в погромы. Теперь же, при советской власти, русские и евреи работают плечом к плечу, празднуют одни и те же праздники, знакомятся семьями, еврейские дети играют и учатся вместе с русскими детьми, смешанные русско-еврейские браки самое обычное явление, интересы русских и евреев — радость, горе — общие.
      Следовательно, теперь нет стимулов к розни, к недоверию, к ненависти. Исходя из этого следует безусловно исключить всякую возможность не только погромов, но и просто плохого отношения русских к евреям.
      Вы сами должны были убедиться за эти годы, что русские не шовинисты. Если немцы будут преследовать евреев, то русские будут всячески облегчать участь их. Анна Соломоновна воскликнула: «Да, да! Мы знаем это. Мы думаем так же, как и вы, Александр Гаврилович». Рувим Израилевич подтвердил, обращаясь к жене: «Вот видишь, ведь я говорил тебе то же самое». «Да, да, говорил, говорил. И я то же самое говорила, но нас, Александр Гаврилович, беспокоит вот какой вопрос: как вы, русские, сможете помочь нам, если немцы будут преследовать и вас самих?» Я рассмеялся и ответил: «Ну тогда, Анна Соломоновна, будем помирать уже все вместе, я обещаю вам пойти вместе с вами на смерть, в компании умирать веселей». «Нет, вы живите и передайте детям нашим о нашей судьбе».
      Рувим Израилевич обратился ко мне очень серьезно: «Александр Гаврилович! Вы очень доверчивый человек, даже слишком доверчивый. Я хочу предупредить вас. Я много раз наблюдал, как татары ищут вашего общества, как они выспрашивают о ваших взглядах. Не доверяйте татарам. Поверьте мне, как человеку лучше вас разбирающемуся в житейских вопросах: татары предадут и нас, и вас, русских. И я татар боюсь больше, чем немцев. Если только немцы придут в Крым — татары начнут всех резать без разбора».
      Меня как кольнуло что-то, и я тотчас же вспомнил сладкий голос С.: «Я очень люблю Ленина... Я очень люблю русский народ...» И уверения этого учителя татарина: «Я очень люблю Россию». Сейчас думаю, почему татары не говорят: «Я люблю СССР», — а говорят: «Я люблю Россию». Ведь слово Россия для обозначения моей родины мог бы употребить я, русский человек, и притом старый человек. Далеко не всякий и старик русский употребляет это слово. Почему же татары в 1941 г. начали злоупотреблять этим словом? Что им Россия? Что им Гекуба (из Шекспира).

22.XI.41
      Я как-то рассказал Розенбергам о том случае, когда немец не ударил меня только потому, что я самозванно объявил себя дворянином. Анна Соломоновна тотчас же придралась к этому случаю: «А почему бы вам, Александр Гаврилович, и не стать дворянином? У вас такое интеллигентное лицо, что вы можете сойти и за князя».
      Я со смехом поблагодарил за комплимент. Но Анна Соломоновна оставалась серьезной: «Вот если бы найти портреты каких-нибудь высокопоставленных лиц со звездами и лентами на груди и повесить их в вашей квартире? Имейте в виду, что немцы воспитаны на чрезвычайном чинопочитании и на уважении к титулам. Такие портреты могли бы избавить вас от многих неприятностей». Я вспомнил, что у меня есть журнал «Вокруг света» за 1904 год, где находится портрет какого-то генерала Лашкевича. Я нашел соответствующий номер журнала и принес его Розенбергам.
      Анна Соломоновна обрадовалась и вырезала этот портрет совместно с портретом генерала Мейендорфа. «Первый будет ваш отец, а второй — дядя по матери. Смотрите, вы схожи с вашим отцом как две капли воды». Две капли воды были, положим, не очень похожи, причем моя капля была даже старее капли моего отца, но я положил портреты моего «папы» и «дяди» в паспорт и ношу с собой постоянно.
      Однако они меня пока не избавляли от неприятностей, да я и не сумею ими воспользоваться, черт бы их драл. Не до портретов тут, когда развиваются такие события.

      Второго ноября немцы вступили в Симферополь. Немецкие приказы сразу отделили евреев от другого населения: евреи не должны занимать ответственных должностей, евреи подлежат посылке на физические работы, они обязаны носить на груди большую звезду, должны выделить из своей среды совет старшин, с каковыми будет сноситься германское командование.
      С приходом немцев евреи старались заслужить себе их расположение, как, впрочем, делали и русские: говорили с ними по-немецки, предлагали им свои квартиры. Но надо сказать, что немцы вообще не общаются с евреями, стараются даже не разговаривать с ними.
      По поведению немцев можно заключить, что они не только считают евреев низшей расой, но даже приравнивают их к каким-то гадким животным. Вот что мне известно: часты мордобития евреев немцами, избит какой-то 82-летний еврей бухгалтер за то, что в своем дворе вышел вечером без положенной звезды отпирать калитку стучавшим немцам.
      Розенберга немецкий офицер трепал за воротник за то, что у него было тепло в комнате, тогда как у соседки русской (или, кажется, гречанки) нечем было затопить плиту. Он кричал: «Вы, иуды, все имеете, а русские не имеют даже дров. Вы просто грабили русских». Из этих слов можно заключить, что мы, русские, обрели себе защитников в лице немцев. Спасибо вам, защитники, за помощь.
      «…»
      Со мною произошло вот что. Надо сказать, что я ношу длинные волосы и бороду, так как у меня нет свободного рубля на парикмахера. Семья моя уверяет, что со своими длинными волосами я похож на раввина. Седой, изможденный болезнями, бледный, шел я по узкому тротуару, навстречу мне шли два здоровенных немца гестаповца с цепями на груди. Я, старик, сошел с тротуара, но этого им показалось мало: один из них с размаху ударил меня в грудь, так что я еле удержался на ногах.
      Я в негодовании начал его упрекать по-русски: «Как не стыдно. Вы германцы. Унижаете сами себя такими действиями». Немцы что-то кричали мне по-немецки и делали угрожающие жесты в мою сторону. Я не уходил, со злобой смотрел на них и продолжал пререкаться. Эти скоты ушли. Обернувшись, я увидел двух офицеров, пересекавших улицу.
      Долго я доискивался причины — почему они так обошлись со мной, и только случайное замечание в семье объяснило мне, что гестаповцы приняли меня за еврея. Теперь я понял, что не проходи случайно через улицу два офицера, которых побоялись гестаповцы, они избили бы меня до смерти.
      Кроме избиений немцы применяют реквизиции у частных лиц. Произведен учет всех евреев г. Симферополя, оказалось евреев от 14 лет 12 тысяч человек. Вывешенным приказом евреям велено доставить для немцев 6 тысяч одеял, затем это количество по следующему приказу возросло до 12 тысяч.
      То и дело появляются приказы о доставке скатертей, полотенец, ковров, тарелок и т. п. тысячами штук. Евреи беспрекословно и немедленно исполняют эти приказы. Кроме реквизиций, по приказу проходят реквизиции по личному почину. Немцы ходят по дворам и спрашивают: «Где здесь живут юды?» Русские жильцы обыкновенно уверяют, что «здесь евреев нет». В нашем дворе, по моему убеждению и по моему почину, взрослые внушают детям скрывать от немцев, что у нас проживают еврейские семьи. Но все-таки кто-то из соседних дворов указывает эти семьи, и немцы до сего времени навестили несчастных много раз и отобрали у них разные вещи. Часто заглядывают немцы и к Розенбергам. По моему совету Розенберги предлагали немецким офицерам одну из двух своих комнат, но никто из немцев не пожелал селиться у «юдов». При мне произошел первый случай грабежа.
      Немецкий офицер вошел в квартиру с двумя солдатами и, не поздоровавшись, не сказавши ни одного слова, как будто вошел в коровник, бросился к разложенному на столе столовому прибору, велел солдатам сорвать с кроватей белое покрывало и две простыни и увязывать в них посуду.
      Я был удивлен, поражен и возмущен и громко требовал, чтобы хозяин квартиры спросил, по какому праву производится этот грабеж (я так и выразился — грабеж), но Розенберги были пришиблены происходящим и, бледные, молча смотрели на грабеж, перебегая с места на место.
      Возмущение мое достигло предела. Когда офицер начал шарить в шкафах, я стал прямо перед его лицом и спросил, задыхаясь: «Имеете вы приказ?» Это была одна из немногих немецких фраз, заученных мною на днях. Офицер вынужден был заговорить, но ответил вопросом: «Ты юда?» Я сказал по-немецки, что я русский. «Имеете вы приказ? Покажите мне приказ». Ответа я не дождался, однако грабеж прекратился, немцы ограничились захваченной посудой и ушли. Розенберги горячо благодарили меня: «Если бы вы, Александр Гаврилович, не вмешались, то немец забрал бы из шкафов нашу одежду».
      Подобные грабежи у евреев — обычные случаи. Почти каждый вечер к Розенбергам являлись немцы и забирали что-либо из мелочи: духи, пудру, зеркало, лампу, ножи, вилки, простыни, скатерти и т. п. Приходили офицеры с солдатами, офицеры единолично, солдаты без офицеров. Офицеры спрашивали требуемую вещь, а солдаты просто смотрели — что бы стянуть. Розенберги научились отстаивать свои вещи, но в каждое такое посещение что-либо у них отбиралось.
      При грабежах я теперь всегда молчал, но усвоил манеру сидеть развалившись на стуле и смотреть в упор на немцев, стараясь сохранять все время ироническую усмешку. На солдат мой вид не производил ни малейшего впечатления, но офицеры смущались, заикались и спрашивали у Анны Соломоновны: «Кто это такой?» Тогда она торопилась представить меня: «Князь Александр Гаврилович Лашкевич, профессор...» Офицер, растерявшись, называл свою фамилию, я вставал со стула, сгонял с лица усмешку, и мы обменивались рукопожатием. Узнав, что у «юдов» есть друг профессор, да к тому же и князь, немцы прекращали реквизицию. Я спокойно разрешил Розенбергам эту мистификацию, убедившись, что она приносит им пользу.
      Анна Соломоновна говорила мне: «Александр Гаврилович, когда вы сидите развалившись на стуле и смотрите с такой иронией на немцев, у вас такой, простите за это слово, дьявольский вид, что если бы я не знала, что вы наш друг, то я смертельно боялась бы вас. Я сейчас же вспоминаю Мефистофиля из Фауста. Прорепетируйте еще раз». Но в присутствии немцев репетиция у меня не удавалась.
      Три или четыре офицера после знакомства со мною начали даже покровительствовать Розенбергам, запрещая солдатам являться в их квартиру. Эти офицеры стали приходить к ним как «гости» и простерли свою любезность до того, что принимали приглашение на чай, но только в моем присутствии. Когда двум таким «гостям» предложили чай до моего прихода (я запаздывал минут на десять), они категорически отказались, но с моим приходом придвинули стулья к столу и выпили по 4 стакана чая.
      Через Анну Соломоновну, хорошо говорившую по-немецки, офицеры с удивительной наглостью спросили меня — как это я, ариец, образованный человек и к тому же дворянин, нахожусь в дружбе с «юдами»! Я ответил так: «У нас в России евреи в отличие от западноевропейских евреев являются не эксплуататорским или посредническим классом, но трудовым элементом, с которым не позорно дружить, мы считаем евреев такими же людьми, как и мы сами, что же касается частного случая со мною, то моя дружба с Розенбергами объясняется их культурностью, джентльментностью Рувима Израилевича и обаятельностью бесед Анны Соломоновны». Такой ответ произвел на них впечатление. До сих пор они не подавали руки Розенбергам, теперь же, уходя, оба они по моему примеру поцеловали руку Анны Соломоновны, но Рувиму Израилевичу руки так и не подали, отметивши свое расположение снисходительным кивком головы.

7.XII.41
      Надвигается что-то ужасное. Среди населения распространяются слухи о том, что всех евреев немцы будут расстреливать. Соседка Х., жена коммуниста, завязавшая оживленные сношения с немцами, уже несколько раз передавала нам, что приходящие к ней немцы утверждают, что евреев будут расстреливать: «Юды пуф! пуф!» То же говорит и старуха Г., то же говорят и некоторые другие.
      Конечно, это вздор. Как бы ни были жестоки немцы, они не решатся на уничтожение мирного населения, хотя бы и еврейского. Как выяснили Розенберги, в Польше, давно оккупированной немцами, евреев не убивали, но создали им тяжелые условия жизни: гетто, концлагеря, физические работы, уменьшенный паек. Я предполагаю, что и в СССР будет то же самое, но с тою разницей, что тогда как в Польше население усугубляет страдания евреев своим отношением к ним, у нас русские люди, более сердечные и никогда за свою историю не проявлявшие шовинизма, будут всячески облегчать участь своих сограждан-евреев.
      За истекшие пять недель русские люди явно проявили высокие гражданские качества. Продолжается в полной мере общение с евреями, никто из русских людей не прекращает с ними знакомства, русские отказываются показывать немцам квартиры «юдов», отзываясь незнанием таковых, они спешат предупредить евреев об обходах немцев с реквизициями, берут к себе еврейские вещи на хранение, чтобы спасти их от реквизиции, хотя всем известно, что немцы запрещают населению прятать еврейские вещи.
      На улицах я сплошь и рядом встречаю русских, путешествующих рядом и совместно с евреями, носящими звезду, — я сам ежедневно делаю то же самое. Русские дети продолжают играть с еврейскими детьми, и не было случая, чтобы взрослые это запрещали. Дети нашего двора при появлении немцев уже заранее кричат: «У нас во дворе нет юдов». Зато караимы, армяне и особенно татары сразу стали отдаляться от евреев, охотно водят немцев по еврейским квартирам и в разговорах с русскими всячески поносят евреев. Из караимов некто Ш. особенно прислуживает немцам.
      Ш., представлявшийся в последние дни пребывания советской власти больным, сел в автомобиль и уехал вместе с немцами. Потом его часто видели в обществе немцев. Предполагают, что он связался с немцами еще до их вступления в Крым.
      Из татар никто не выделяется, так как они все одинаково угождают немцам. Евреи продолжают бывать в квартирах у русских и в гостях, и по делу. Я горжусь своими соплеменниками, но должен и огорчиться, есть и среди наших подленькие душонки: в очереди по платежу налогов я слышал, как какой-то санитар психбольницы разглагольствовал на тему о том, что немцы наши спасители от жидовского засилья. Но я до сих пор ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из русских высказался в том смысле, что евреев надо преследовать.
      Напротив, я постоянно слышу от всех, с кем мне приходится разговаривать на эту тему, что они полны сочувствия к евреям и возмущаются преследованиями евреев немцами. Положительно я прав в своем утверждении, что русские не шовинисты и сердечные люди.
      Однако многие боятся высказывать открыто это сочувствие. Дома меня упрашивают, чтобы я не подчеркивал так напоказ свою дружбу с евреями.
      Итак, я не верю, что немцы будут расстреливать евреев. Однако ввиду упрямых слухов об этом я думаю, что немцы сами распространяют эти слухи, чтобы услышать от русских, как они относятся к еврейскому вопросу, а на самом деле немцы готовят по отношению к евреям какие-то репрессии, вернее всего, поголовную высылку из города куда-нибудь на Украину, в концлагеря. Того же мнения держатся и Розенберги и другие евреи.
      Розенбергам я обещал, что буду заботиться о них: узнаю, куда их вышлют, стану пересылать им вещи и вообще делать все возможное для облегчения их участи.
      Вчера, 6.XII, вывешен приказ, чтобы все евреи-крымчаки явились в указанные пункты с пропитанием на 4 дня. Среди евреев начался переполох, паника, все предполагают высылку на Украину. Евреи стали раздавать русским свои вещи на хранение. Розенберги давно предвидели этот случай и давно умоляли меня прятать к себе их вещи. Я всей душой рад был бы сделать это, но вынужден был отказывать вследствие категорического запрещения моей семьи: квартира у нас маленькая, живем мы бедно, и появление у нас более богатых вещей возбудит нежелательные толки многочисленных жильцов нашего двора. И так уже розенберговская, хотя и старая, и побитая молью шуба обратила на себя внимание. Хорошо еще, что я начал носить ее еще с начала октября, за месяц до прихода немцев, это не возбудило тогда подозрений. Вследствие моего отказа Розенберги начали раздавать вещи соседям — кому попало.
      По моему совету они стали отбирать наиболее ценные и емкие вещи на случай принудительной эвакуации. Анна Соломоновна показала себя совершенно непрактичной: она берет с собой и лишние одеяла, и лишнее постельное белье, и даже посуду.
      Я принужден собственноручно выбрасывать из готовящейся поклажи многие вещи, но зато посоветовал взять с собой побольше ниток, которые пригодятся для мены.
      Крымчаки потянулись пешком и на подводах в указанные пункты. Одновременно с ними поехали согласно приказу и цыгане. Почему цыган собираются высылать, я не понимаю, ведь они, согласно расовому распределению немцами людей, не относятся к семитическим племенам.
      Цыгане прибыли толпами на подводах к зданию Талмуд-Торы, недалеко от моей квартиры. Они зачем-то высоко выставили какой-то зеленый флаг (символ магометанства) и во главе своей процессии посадили муллу. Цыгане стараются уверить немцев, что они не цыгане, некоторые выдают себя за татар, другие за туркмен, но протестам их не вняли и посадили их в большое здание.
      Ползут зловещие слухи, что всех явившихся по приказу расстреляют. И все-таки русские люди не избегают евреев и теперь. Уже две недели я провожу у Розенбергов весь день, уходя домой только обедать и на ночь. Моя тревога растет. Слхам о предстоящем расстреле я не верю, но невольно берет оторопь от проявляемой немцами жестокости, и невольно я задаю себе вопрос — а вдруг немцы, считая себя высшей расой, а других людей даже не людьми, а полуживотными, доведут до логического конца свое мировоззрение и начнут истреблять и евреев, а вместе с ними и нас, русских, как вредных животных?
      Что они не считают русских полноценными людьми, это они доказали и различными приказами (за одного убитого немца — расстрелять без суда и следствия 50 русских), и личным бесцеремонным, нахальным и грубым отношением с нами.
      Каждый день я слышу, что в учреждениях, на предприятиях, на разных работах немцы по малейшему поводу и даже без повода, по настроению, занимаются мордобоем, но бьют и плетками. Бьют и офицеры, и солдаты, и начальники работ и предприятий. Они — люди, мы — животные, вывод такой: нас можно бить и нас можно, как животных, и убивать. Но я гоню от себя такие мысли.
      Мы, русские, никогда не уничтожали более слабые племена, всегда считали людей людьми, да и как можно людей не считать людьми! Следовательно, все люди, а в их числе и немцы, должны думать так же.
      Предстоящая евреям высылка при жестоком обращении немцев грозит многим из них гибелью. Я думаю об Иосифе Альберте: что, если погибнет этот 12-летний мальчик, обещающий в будущем проявиться гением? С какой радостью я употребил бы все старания чтобы спасти его. Но куда я его дену, я и сам занимаю только угол в чужой квартире.

8.XII.41
      Вчера, когда я писал свои записки, а семья укладывалась спать, раздались оглушительные удары прикладами в нашу дверь. Спрятав трясущимися руками свою тетрадь в наволочку подушки, я бросился к двери и крикнул: «Кто там?» Грубый голос ответил: «…».
      Думая, что наше спасение, быть может, зависит от немецкого языка, я спросил по-немецки: «Есть у вас приказ?» Голос сразу стал мягче, и немец ответил уже как бы извиняющимся тоном, что приказ есть у капитана. Я сказал: «Мы спим, но сейчас откроем дверь». За дверью произошел какой-то разговор, и тяжелые шаги удалились.
      Бросаясь к двери, я крикнул семье: «Немедленно укрывайтесь и спите». Теперь же, предполагая, что немцы пришли с облавой на партизан, что они уже делали в других дворах, и боясь, что нас заберут как заложников, а может быть, и погонят на казнь, я велел семье одеваться потеплее и захватить с собой деньги: может быть, мы ночью как-нибудь удерем.
      Во дворе всех жителей построили в две шеренги. Я пытался еще говорить по-немецки, но бывший с немцем переводчик немец, знакомый мне по психбольнице, оборвал меня: «Вы много разговариваете. Зачем вы требуете какой-то приказ? Не видите разве, что это военный отряд. Господа офицеры действуют по данной им инструкции».
      От господ офицеров несло сильным запахом коньяка. Нас долго устанавливали и несколько раз пересчитывали. Я стал рядом с Сережей, рассчитывая, что в случае отбора немцами по счету на расстрел, если счет упадет на Сережу, я оттолкну его назад и выступлю вместо него, или заслоню собой от выстрела, или подтолкну его к бегству, или, наконец, окажу ему моральную поддержку. Сережа, напротив того, старался, чтобы члены нашей семьи были разобщены, в надежде, что, авось, счет по выбору не упадет на нас.
      Наконец, нас установили. Курившую П. один немец ударил по зубам и выбил у нее изо рта папиросу. П. захихикала, принимая этот знак дружественного расположения за милую шутку.
      Начали проверять паспорта. Некто Ч. при проверке своего паспорта тыкал в себя пальцем и говорил: «Я болгарин, я болгарин! Гут? Гут?» — и заискивающе улыбался.
      Затем немцы объявили нам через переводчика, что в городе убит партизанами один немец. При этом горестном извещении Х. и некоторые другие сожалеюще зачмокали губами и с сокрушенным видом закачали головами.
      Нам было объявлено, что за укрывательство непрописанных лиц нас могут казнить. Затем в каждую квартиру заходили по два немца с обыском, а потом нас распустили по домам.
      Мне известно, что многих жителей, особенно на окраинах, после таких облав немцы забирали — мужчин, женщин, детей, стариков, эти люди бесследно исчезали, т. е. были казнены. Мы живем в постоянном страхе, беспомощные, вне всяких законов, приравненные к животным. Жизнь наша зависит от прихоти немцев.

11.VIII.42
      По сохранившимся разрозненным листкам дневника, закопанного на месте разоренного дома Бермана — в Сквозном переулке.
      В конце 1941 г. мы, жители Крыма, были подавлены разразившимися событиями. По сообщениям немцев, наша крымская армия была разгромлена. На наших глазах немцы обращались с русскими пленными как с животными: били их, морили голодом, всячески издевались. Мирных жителей немцы оскорбляли, били, вешали на столбах, в квартиры входили как хозяева, выгоняли жильцов в кратчайшее время и сами занимали жилье, не позволяя изгнанным людям брать с собой ничего из своих вещей. Всякий протест был бесполезен, да никто и не протестовал, угроза казни за неповиновение висела над всеми жителями.
      Мы знали, что малейший намек на непослушание может привести нас к насильственной смерти. Целые кварталы, улицы очищались в течение 2–4 часов от жителей, и в освобожденные дома вселялись немцы. Ужас виднелся во всех лицах, мы чувствовали себя беспомощными, раздавленными.
      Объявлялись приказы, один беспощаднее другого. Даже запасенные нами продукты мы должны были сдавать немцам. А тут прибавилось еще бедствие. Некоторые обыватели, среди них в большинстве татары, начали выдавать немцам не успевших и не пожелавших эвакуироваться партийцев и их семьи.
      Такие преданные в руки немцев казнились. О Севастополе немцы говорили как об обреченном городе и распространяли слухи о том, что он уже взят или будет взят в кратчайшее время, — назначались даже точные сроки взятия Севастополя.
      По словам немцев же, все наши армии по всему фронту были разгромлены, и жалкие остатки их, неспособные к сопротивлению, сдавались или бежали. Следовательно, ни со стороны Севастополя, ни со стороны Большой Земли нам нечего было ожидать помощи, а сами бороться с немцами были мы не в состоянии. Бежать было некуда, бежать в леса могли немногие.
      Словом, мы были беспомощны и бессильны и были лишены даже права протестовать против любых мероприятий немцев. Наше положение можно было сравнить с положением овец, лишившихся пастуха, окруженных волками и наблюдающих за тем, как волки грызут любых из стада по своему выбору.
      Мы понимали, что мы можем спастись на некоторое время при двух условиях. Первое условие — это быть незаметнее других, т. е. стараться не обращать на себя внимание волков-немцев, избегать общения с немцами. Не попадаться им на глаза, не давать повода соседям указывать на нас или даже говорить о нас.
      Такие условия старалась соблюдать моя семья. Второе условие для спасения состояло в том, чтобы понравиться немцам, заслужить их расположение. Для исполнения этого условия необходимо было оказывать немцам бытовые услуги: работать на них, кормить их, сожительствовать с ними, исполнять их поручения и приказания.
      К этому средству прибегло большинство населения (я не указал еще третьего условия спасения, так как это третье условие могли выполнять только нечестные люди: это — предательство, доносы и прямое сотрудничество в проведении немецких мероприятий).
      Но и те условия спасения, в которые старалось втиснуться население, само собой разумеется, не давали гарантии безопасности: прячущийся от взоров немцев мог попасться им на глаза случайно, угождающий немцам мог чем-нибудь не понравиться им, наконец, могли быть доносы и на прячущихся, и на угождающих.
      Словом, население оказалось в положении щедринского зайца перед волком. При таком положении впору было думать только о себе, и если были среди нас люди, которые, сами находясь под постоянной угрозой смерти, тем не менее старались спасти своих близких, как, например, доктор Языджи, о которой напишу дальше, то такие люди, сами того не сознавая, были настоящими героями долга.
      Вот при каких условиях нашей жизни, не изменившихся и теперь, в 1942 г., был издан немцами приказ о явке евреев крымчаков и цыган на регистрацию 6.XII.41 г. Куда девались забранные евреи, крымчаки и цыгане — никто не знал.
      9.XII.41 г. был объявлен приказ собраться остальным евреям с припасами на 4 дня. К Розенбергам приказ пришел при мне. И Розенберги, и я были потрясены. При Анне Соломоновне мы старались быть спокойными, обсуждали этот приказ как обыкновенное военное мероприятие. Но когда она вышла в коридор, я в порыве сострадания обнял Рувима Израилевича, он кинулся в мои объятия, и мы крепко расцеловались, не произнося ни слова.
      Едва Анна Соломоновна вошла в комнаты, мы начали спокойно обсуждать положение. Рувим Израилевич проявил мужественную стойкость. Он очень нежно относился к жене, успокаивал ее страхи. Я серьезно разрабатывал планы — как я буду следить за их высылкой, оба они давали мне поручения, смысл которых не укладывался тогда в моем сознании. Не так вели себя их соседи, — они постоянно прибегали к Розенбергам, прося у них поддержки и помощи на время предстоящей эвакуации.
      Настал последний день, 10.XII. В 2 часа дня я провожал своих друзей. В их квартирах собрались какие-то женщины, которым Анна Соломоновна раздавала вещи на хранение и в подарок.
      С тремя громадными тяжелыми узлами мы двинулись к указанному в приказе пункту — к бывшему Дворцу труда* .
      Шли пешком 10 евреев со звездами, я и какая-то русская женщина. Анна Соломоновна настолько ослабела, что не могла нести свой узел, и Рувим Израилевич взвалил его себе на свободное плечо. Я нес чемодан. Встречные русские женщины плакали, причитали, обнимали и целовали Анну Соломоновну и говорили: «Дай Бог вам остаться живыми». Я думал, что это знакомые Розенбергам люди, но Анна Соломоновна сказала мне, что она их не знает. Только русские люди могут так тепло выражать свое сочувствие чужим и даже незнакомым людям. Таких сочувствовавших, причитавших, целовавших и обнимавших нас (в том числе и меня, чему я не противился) попадалось на пути все больше. Некоторые даже крестили нашу группу.
      И только теперь, видя слезы встречных и слыша их благословения, я прозрел. Я понял, что провожаю своих друзей не в дорогу для эвакуации, а может быть, на смерть. Может быть! Но как узнать это наверное? И вот я сделал то, за что упрекаю себя, как только вспоминаю события тех дней: я не довел Рувима Израилевича и Анну Соломоновну до места назначения. Я распрощался с ними на Советской улице, объяснив, что я пойду хлопотать о них перед германскими властями. Они не протестовали, может быть, даже и обрадовались. Мы обнялись, и я побежал с кошелкой в руках в комендатуру. Чемодан взял мальчик армянин — сосед, который и проводил их до самого места назначения.
      К коменданту меня не пускали. Я спорил, кричал. Наконец меня пропустили. «Для чего забирают евреев? Что будут делать с ними?» — спрашивал я. Переводчик в немецкой форме спросил меня: «Кто вы такой?» Несмотря на волнение, я сообразил, что должен придать себе значение, и ответил, что я русский дворянин, профессор: «Какое вам дело до евреев?» Я выкрикнул: «Среди них мои друзья Розенберги. Я предлагаю за них поручительство — прошу отпустить их со мной». И добавил: «Ходят слухи, что евреев будут уничтожать, я не могу этому верить. Я не верю тому, что культурные германцы уничтожают неповинных людей, но прошу опровергнуть этот навет на германскую нацию».
      Пока я объяснялся с переводчиком — сам комендант рассматривал мой паспорт и вложенный в него портрет генерала Лашкевича с кучей орденов через всю грудь и вдруг спросил меня по-русски: «Кто это такой?» — «Мой отец», — ответил я по-немецки.
      После этого мне предложили сесть, обращались вежливо, заверили, что уничтожать евреев не будут, а только вышлют их как вредных людей и виновников войны, пояснили, что со своей просьбой я должен обращаться к военным властям, что комендатура помочь мне не в состоянии, однако обещает свое содействие. Фамилию Розенбергов записали, обещали облегчить их участь, переводчик проводил меня до выхода, на самый тротуар, называя меня «ваше сиятельство». А вид-то у меня был совсем не сиятельный, да еще с этой проклятой кошелкой, как я не догадался ее бросить по дороге. Дома я не говорил о своих хлопотах, так как это повергло бы всю семью в ужас.

12.XII.41
      11.XII я нашел мальчика армянина, провожавшего за обещанную плату Розенбергов до самого места назначения. Несмотря на все мои просьбы и убеждения, меня не пропустили вовнутрь этого здания. Я обращался ко всем входившим и выходившим из здания немцам, просил, требовал, но от всех получал отказ. Несколько часов я ходил перед зданием.
      Наконец я начал просить, чтобы к Розенбергам пропустили мальчика армянина, однако без меня. Но и в этом мне было оказано. Этого мальчика самого схватили, принявши его за еврейского ребенка, и я еще отстоял его.
      На следующий день, 12-го, я пришел к зданию с заготовленной запиской такого содержания: «3-й этаж, 4-я комната направо, Розенбергу. Рувим Израилевич! Я второй день пытаюсь войти к Вам, но меня не пускают. Я буду следить за Вами и узнаю, куда Вас вышлют. Немцы не уничтожают евреев. По месту Вашей высылки я буду заботиться о Вас».
      В этот день я так же настойчиво пытался пройти в здание, но так же неудачно. Громадный немец то и дело прогонял от здания русских мужчин и женщин, собиравшихся большими толпами. Я обратил внимание на то, что здесь были исключительно русские.
      Они приходили с вещами и едой для заключенных, вещи немцы принимали. Несколько человек русских просили, чтобы им выдали из заключения еврейских детей, таким отказывали в просьбе. «Зачем им дети? — недоумевали просящие. — Ну взрослых евреев вышлют, посадят в лагеря, а детей зачем высылать? Чем дети мешают?» Некоторые пришли с готовыми заявлениями, некоторым тут же на улице механической ручкой писали просьбы о выдаче им еврейских детей. Просящие обыкновенно добавляли в своих прошениях, что они готовы усыновить выданных им детей и крестить их. Одна пожилая, но крепкая еще чета просила «господина начальника» дать им мальчика по выбору самого господина начальника, так как они бездетные. Другие просили дать им знакомых детей. В разговорах слышалось общее сочувствие евреям, были слезы.
      Велик русский народ в своей сердечности! Сотни людей часами толклись около Дворца труда, но среди них не было ни одного иноплеменника, ни татарина, ни караима, ни армянина, за исключением упомянутого мной мальчика, который за обещанную мною награду нес чемодан и потом проводил меня к месту заключения.
      Опоздавшие явиться в срок еврейки и евреи входили в здание. С такими входящими ожидавшие на улице люди передавали записки, узелки, поручения на словах. С одной такой еврейкой я передал и мою записку.
      Люди надвигались на здание, немцы гнали их свирепыми криками и побоями. Один немец дрался плеткой. Упомянутый мною верзила больно ударил меня четыре раза в грудь и плечо, отгоняя от дверей здания. И русские люди переносили и брань и побои, но шли с посильной помощью к тем, кто в ней нуждался, невзирая на неприятности, на затруднения, на обиды.
      После нескольких часов бесплодных попыток добиться чего-либо я отошел в сторону — присесть и отдохнуть. Тут меня встретила свояченица Б. с необыкновенно красивой девушкой: овальное лицо, громадные удлиненные темно-голубые глаза, прямые брови, прямой нос, средней величины чистый лоб, нежные щеки и уши, слегка припухшие губы и прелестные зубы. Я долго любовался ею. Звали ее Миррой Винц. Она должна была также отправиться в заключение со своей матерью. Я горячо уговаривал ее скрыться куда-нибудь. У нее был русский паспорт, были знакомые в отдаленной части города. Я советовал ей спешно найти русского мужа и за его фамилией скрыться от преследований.
      «Женитесь вы на мне», — сказала она. «Детка моя! Я с радостью пошел бы на это, но у меня нет отдельной квартиры и нет средств для найма такой квартиры. А ввести вас в мою семью невозможно, дворовые соседи тотчас выдадут вас».
      Тут я вспомнил сестер П., терроризировавших весь наш большой двор своей злобностью. Только много месяцев спустя я сообразил, как можно было найти выход из положения: у этой Мирры были, конечно, средства для того, чтобы найти квартиру и прожить со мною некоторое время. Но врожденный и воспитанный во мне принцип — никогда не пользоваться чужими деньгами — помешал мне даже помыслить тогда о таком выходе. А жаль! Только несколько позже я понял, что бывают времена, когда некоторые принципы являются не только лишними, но и вредными. Ну что мне стоило сказать этой Мирре: «Голубчик! Заберите с собой ценности какие имеете, для себя и для меня, пойдемте к священнику (есть такие, которые из сострадания к вам повенчают нас), повенчаемся, вы примете мою фамилию, и мы переселимся куда-нибудь жить на ваши средства, пока я не устроюсь и не обеспечу нас обоих». Жить с нею как с женой я, конечно, и в мыслях не имел бы, но спасти ее я был обязан. Погибла бедная девочка…
      В эти жуткие дни я видел русских мужей, оплакивавших своих жен евреек. Видел русских жен, оплакивавших своих мужей евреев, видел я и посторонних заключенным людей, которые, подобно мне, часами торчали у здания, выпрашивая у немцев как милости разрешения увидеться с заключенными или передать им вещи или еду.
      Я слышал вздохи, сожаления, выражения печали и сочувствия к евреям, но не слышал ни одного вслух высказанного протеста, ни одной угрозы, ни одного ругательства по адресу немцев, настолько был силен страх перед немцами.
      Но несмотря на этот безмерный страх, на ужас перед завоевателями, несмотря на то что они могли навлечь на себя неудовольствие и репрессии немцев, русские люди шли к преследуемым евреям, которых немцы объявили отверженными людьми, шли просить себе этих самых отверженных детей. Это был бессознательный, но великий в своей духовной красоте протест слабых, униженных, самих беззащитных и беспомощных людей против несокрушимой силы победоносного врага. Это был вызов, сделанный побежденными людьми одной культуры духа людям другой, противоположной по смыслу культуры духа.
      Если в таком безнадежном положении дух русского народа не сломлен, то каких же еще доказательств надо для убеждения в конечной победе русского народа?

13.XII.41
      Я так безрезультатно проторчал у места заключения несколько часов. Некоторым людям удавалось увидеть своих знакомых евреев в окна здания и обменяться с ними знаками и даже словами, но я, к сожалению, не видел Розенбергов. Среди собравшихся шли разговоры о судьбе евреев. Все предположения сводились к одному: немцы отвезут евреев на Украину в концентрационные лагеря и заставят их работать физически. Никто не придавал значения появившимся слухам о предстоящем истреблении евреев немцами; это казалось настолько несуразным, диким, что опровергалось даже с негодованием такими возражениями: во-первых, немцы не звери, а люди с человеческими чувствами, и потому не будут истреблять мирное население; во-вторых, истребление мирного населения противоречит международным законам, которым подчиняются и немцы. Так думал и я, причем я подкреплял эти соображения такой мыслью: «Немцам не выгодно истребление евреев, так как это оттолкнет от немцев их политических друзей, а число немецких врагов увеличится; кроме того, это поведет за собою страшное наказание всего немецкого народа».
      Все вокруг меня были уверены в окончательной победе немцев. Один я, несмотря на разгром моей родины, верил, что моя страна еще соберет силы и разгромит немцев. А в таком случае возмездие немцам будет страшное.
      Опоздавшие с явкой евреи и в этот день шли в заключение.

14.XII.41
      14.XII. я опять пошел к Дворцу труда. В этот день я решил не отлучаться от места заключения весь день, чтобы не прозевать отправки евреев из города. Когда я проходил Совнаркомовским переулком, мимо меня с шумом, с необычной быстротой промчалось несколько громадных длинных грузовиков, закрытых со всех сторон. Из грузовиков неслись дикие женские крики. В последнем грузовике задние занавески были сорваны, мелькнули какие-то лица и множество размахивающих рук. Из грузовика несся неразборчивый вопль. И вдруг впрорез этого вопля я услышал женский крик: «Александр Гаврилович!»
      Я окаменел. Вот когда я впервые в своей жизни испытал, что значит литературное выражение — окаменеть. Мыслей у меня не было никаких. Я только смотрел и видел пятна белых лиц в темноте черного грузовика. Грузовик домчался до перекрестка Салгирной улицы и внезапно остановился. Осознание положения еще не проникло в мой мозг. Я хотел рвануться к грузовику, но ноги мои не двигались, как приросшие к месту.
      Раздался еще крик: «Леночка!» — грузовик ринулся налево и мгновенно исчез из вида. Как во сне бессознательно я начал передвигать ноги и тут только заметил, что пальцы мои скручивают папиросу. Несколько очнулся я у порога комендатуры.
      Я осознал, что разговариваю с переводчиком и как будто со стороны услышал собственный голос: «Меня уверили, что евреев не будут уничтожать. Я хочу видеть коменданта». Переводчик ответил: «Комендант не примет. Уходите».
      Переводчик ушел. Я чувствовал себя как просыпающийся от тяжелого сна и обратился к часовому: «Меня уверили, что немцы евреев не будут уничтожать». Часовой повернулся ко мне спиной. Я простоял, тупо воспроизводя в памяти крик из грузовика: «Александр Гаврилович!» И пошел вниз пол улице.
      Наконец я сумел закурить скрученную папиросу и пришел в себя. Я начал рассуждать: вероятно, из грузовика мне кричала Анна Соломоновна, ее крик «Леночка!» означал, что я должен сообщить ее дочери о судьбе матери. В этот день я не сомневался, что евреев в автомобилях увозили на казнь. Итак, фашизм довел свое учение до логического конца: только избранная немецкая нация достойна жить, а люди других наций должны быть истреблены. Так учили две с половиной тысячи лет тому назад древние евреи времен Иисуса Навина, так думали семьсот лет назад монголы Чингисхана, так учил полсотни лет тому назад немецкий философ Ницше, и по учению своего «философа» действуют немцы нашего времени.
      Теперь мне стало понятно, что зверские издевательства немцев над русскими пленными и беспощадное отношение их к завоеванному русскому населению является не временной вспышкой жестокости озверелой военщины, а следствием продуманного и усвоенного мировоззрения всего немецкого народа.
      Так же думал я и раньше, но тогда это были отвлеченные мысли, теперь же понимание этого положения подкрепилось конкретными данными. Итак, погибли Розенберги, погиб подававший надежды стать гением Иосиф Альберт, погибла красавица Мирра, и я никого не смог спасти.
      В озлоблении я стал поносить самого себя за свою недальновидность. О если бы я знал наперед о немецкой расправе, я нашел бы возможность помочь спастись хотя бы одному человеку. Но я ведь знал это. Я не только думал, но даже высказывал свой взгляд на логическое развитие фашистско-немецкого мировоззрения, я прямо говорил своим друзьям и знакомым, что фашистские немцы должны логически дойти до мысли об уничтожении славян и прочих неугодных им народностей.
      Почему же я не подумал о том, что немцы не только так рассуждают, но и сделают то, что думают? Да просто потому, что самая мысль о таком зверстве противна человеческому мнению, не свойственна нормальному человеку.
      Если я не предусмотрел такого вывода, то что же говорить о прочих людях? Другие люди не предвидели такого конца, а я предвидел и сам опровергал возможность его. Я привожу подлинные мысли того дня, потому что впоследствии часто, очень часто повторял их и про себя и вслух перед другими людьми.
      Но такова уж природа человека — в последующие дни я разуверил себя в своих убеждениях: я стал сомневаться в самом факте уничтожения евреев. Настолько это казалось мне противоестественным, что я мог бы поверить этому только тогда, когда увидел бы казнь евреев своими глазами. Я начал собирать справки, расспрашивать. Мне передавали, что шоферы, возившие в автомобилях евреев, рассказывают жуткие подробности их казни.
      Мне говорили о том, что русские пленные категорически отказались исполнять приказ немцев — расстреливать евреев и что расстрел производили или сами немцы, или татары. Мне передавали такие подробности: евреев мужчин отвозили на казнь отдельно от женщин и детей, всех казнимых немцы раздевали, оставляя их в одних только рубашках. Многие евреи перед смертью кричали: «Мы умираем за Сталина». Передавали рассказ одного немца-убийцы о том, что перед казнью одна красавица еврейка просила пощадить ее, предлагая саму себя в награду, и что этот немец при рассказе сжимал свою голову руками и говорил, что он никогда не испытывал такого ужаса, как в тот раз.
      Мне рассказывали, что крестьяне слышали выстрелы при расстрелах, слышали крики евреев, что они видели засыпанные окопы, в которых похоронены евреи. И все-таки я не верил: это были передачи от третьих лиц, но не рассказы самих очевидцев. В таких сомнениях прошло две недели.

1942 год

 26.VIII.42
      В течение этих двух недель я слышал толки о том, что некоторые евреи не пошли на регистрацию и попрятались, а немцы их вылавливали. Так, я слышал, что инженер Кругликов прятался у своих знакомых до 23.XII, но, возвратившись на квартиру своей сестры, где у него были тайники — шкафы или сундуки, был захвачен немцами.
      Встретился я в это время с доктором Языджи Татьяной Давидовной (караимка), она рассказала, что у нее во дворе на чердаке прячется еврейка, которую Языджи кормит по ночам, у этой еврейки есть паспорт, который надо только подправить, переделать национальность и имя. Эта женщина думает с кое-каким золотом уехать в район и выдавать себя за русскую.
      Я принимал участие в подделке паспорта. Паспорт был готов. Женщина перешла жить с чердака на какую-то квартиру, но прожила там недолго и сама явилась в полицию. Нервы ли ее не выдержали, или она надеялась спастись с помощью полиции — не знаю, но она передала саму себя и, кстати, выдала Я. как соучастницу. Немцы таскали Я. в гестапо, но помимо <нрзб.> о неблаговидности поступка вреда ей не сделали. Я. на этом не успокоилась, она приютила у себя в квартире девушку еврейку. Держала ее несколько недель. Я рыскал по знакомым, разыскивая русского мужа для этой девушки, чтобы за фамилией мужа она могла жить как русская, но Я. однажды заявила, что «муж» найден: бойкий молодой человек, русский, работающий у немцев, самоуверенный и могущий постоять за себя.
      Я обрадовался такому исходу, но по неосмотрительности не захотел лично познакомиться с этим «мужем». Если бы я это сделал, то, несомненно, обнаружил бы и предупредил гнусный обман: «муж» оказался не русским, а евреем, жившим по русскому паспорту. Сам находясь в опасности разоблачения, он не задумался взять к себе девушку, подвергая и ее той же опасности. Я. не разобралась в обмане, а бедная девушка через несколько дней была захвачена, и Я. опять таскали в гестапо. По ее мнению и согласно ее рассказам, упомянутый молодой человек, будучи разоблачен, выдал прежде всего свою молодую жену, доктора Я. (как соучастницу сокрытия еврейки), а затем ездил с немцами в автомобиле по знакомым местам, где прятались евреи, и выдавал всех, кого знал.
      Этим поступком он, вероятно, надеялся заслужить собственное помилование. Прятавшиеся евреи вылавливались на чердаках, в подвалах, в окопах, в щелях. Значит, находились люди, которые помогали евреям скрываться в своих дворовых тайниках, но находились, очевидно, и специальные ищейки, которые, случайно заметив такого прячущегося, доносили о нем. Под действием таких фактов я перестал сомневаться: итак, немцы — истребители чуждых им наций!

17.VIII.42
      Немцы не пошли бы на такое дело, если бы не были уверены в своей окончательной победе. Значит, они уверены в своей победе. Уверены в немецкой победе и все те мои знакомые, с которыми я обмениваюсь мнениями. Неужели я ошибаюсь? Нет, я знаю свой народ: его можно бить много раз, но после каждого поражения он проникается большим сознанием опасности, собирает свои силы и обязательно выходит победителем из борьбы. Жестокости немцев будут известны по ту строну фронта, покажут, чего можно ждать от немцев, русский народ напряжет свои силы и сломит врага.
      Немцы будут разбиты. За это говорит и ясно видимая мною политическая близорукость немцев, вернее, их глупость. А если немцы глупы, то будут продолжать глупить и дальше. Когда же немцы поймут свои ошибки, они, конечно, постараются исправить их, например, переменят обращение с русским народом, будут обещать ему свободу, самостоятельность и т. п. блага, но это уже не спасет их положения, так как поздно будет спасать то, что уже погибло.
      Немцы будут разбиты, это я понимаю. В этом я убежден, но одного убеждения мало: нужна непоколебимая уверенность, а такой непоколебимой уверенности у меня нет: а вдруг я допустил ошибку в своих рассуждениях? Вдруг не учел какого-нибудь пустяка в общем положении дел?
      Да и как может во мне укрепиться эта уверенность, когда я не имею ниоткуда поддержки, когда даже моя семья мои убеждения называет глупостями и только из приличия не называет меня дураком. Я находился в положении человека, создавшего философскую теорию и вспомнившего, что все философские системы рушились благодаря ошибкам их создателей. Помощи мне, потому что я погибаю от сомнений! И помощь явилась! Она явилась незаметно, но проявила себя весьма устойчиво.
      Я познакомился с Иваном Ивановичем. Иван Иванович Е. — это сосед по двору, пожилой, неказистый с виду, необразованный, но не глупый. В нем есть то, чего не хватало мне: непоколебимая уверенность.
      Случайно разговорившись с ним, я понял, что имею в нем соумышленника и зазвал его к себе. Когда это произошло, я не помню, но с самого января редкий вечер проходит у нас без Ивана Ивановича. Роли наши распределились так. Иван Иванович сообщает все новости, слышанные им по немецкому радио или из разговоров и слухов, я разъясняю малейшее событие, указывая на карте пункты боев, предсказываю последующие события на всех фронтах, разъясняю политические ситуации.
      Иван Иванович слушает меня, как оракула. Благодаря Ивану Ивановичу восстановлен мой авторитет в семье, моя семья перестала называть мои высказывания глупостями, мне разрешается говорить все, что я хочу, мало того — к моим словам моя семья прислушивается, как в довоенное время, мне верят! А ведь несколько последних месяцев мне не давали рта раскрыть, к моим словам относились с пренебрежением, на меня кричали.
      Боясь оскорблений, я по неделям не говорил ничего, за исключением одного только единственного слова «спасибо» за налитую тарелку супа. Я сидел в своем уголке тихо, как мышь, и только слушал идиотские разговоры о непобедимости немцев и выражения страха за ожидающую нас судьбу.
      Иван Иванович своим уважением к моим мнениям и своей непобедимой уверенностью в окончательной победе нашей родины изменил настроение моей семьи, семья моя стала верить моим доказательствам о неотвратимом поражении немцев. Меня даже не оспаривают. А сам я возродился и приобрел уверенность в своих высказываниях.

19.VIII.42
      Выписка из сохранившегося листка дневника.
      7. I. 42 г., 12 часов ночи. Сильный стук в дверь и безапелляционный приказ: «Немедленно освобождайте квартиру». Нам нечего было расспрашивать, в чем дело, — мы знали, что наши завоеватели не терпят не только возражений, но и расспросов. Насильственная очистка квартир от жильцов в течение одного-двух часов давно практиковалась немцами. Знали мы также и то, что не имеем права брать с собой из квартиры «лишнего» имущества, которое поступало в полное распоряжение немцев.
      Сборы были недолги, мы оделись, собрали постели и приготовились уходить. В час ночи нам милостиво разрешили: «Можете оставаться на месте». Немцы заняли только три первые квартиры нашего двора, выкинув из них в 1 час ночи три семьи с детьми, с больными, со стариками. Таким же образом очищены от жильцов Пушкинская улица, часть Кантарной и другие.

20.VIII.42
      Выписка из листков.
      Моя семья, как и остальные жители Симферополя, находится под постоянной угрозой репрессий. Ночью раздался сильный стук в дверь. Вошли два интеллигентного вида немца младших офицерский чинов. Они начали бесцеремонный обыск, ища оружие и партизан. Пока один шарил в шкафу, другой направился к моим вещам. Видя мое скорченное положение на кровати (у меня невралгия мышц), немец спросил меня, почему я не встаю. Я ответил: «Стар я и болен» — и подал ему мой паспорт. В паспорте немец увидел портрет генерала Лашкевича. Я поясняю ему: «Это мой отец». — «Вы, значит, граф Лашкевич?» — «Да, я граф Лашкевич».
      Я тотчас отметил про себя, что, очевидно, в Германии или в Польше есть мои однофамильцы, но не князья, а графы. Немец позвал своего товарища и показал ему мой паспорт и портрет генерала. Там же находился портрет графа Мейендорфа. «А это кто такой?» — спросил второй немец. Я без зазрения совести ответил давно заготовленной по-немецки фразой: «Это мой дядя — брат моей матери. А потому титул: граф Лашкевич — фон Мейендорф». Оба немца вытянулись и отдали мне честь. Я лежа величественно отпустил их мановением руки.
      О друг мой, Анна Соломоновна! Если бы жили и видели эту картину. Немцы щелкнули каблуками, круто повернулись к выходу и пошли, дробно отстукивая каблуками и не слушая мою сватью и свояченицу. А сватья и свояченица настолько были испуганы обыском, что не вникли в происходившее, ничего не поняли из происходившего и продолжали бестолково суетиться, открывая перед немцами ящики комода и уверяя их на ломаном русском языке, что оружия у нас нет.
      Потом сватья и свояченица недоумевали, почему обыск так внезапно прекратился, почему немцы не рылись в комоде и не заглядывали под кровати, как делали это в других квартирах.
      Я счел излишним пояснять им суть дела, так как всякое проявление мною собственной инициативы впоследствии ставится мне в вину.

21.VIII.42
      В конце 1941 г. немцы заполнили здание пединститута, занятое под гестапо заключенными. Были там и выловленные евреи, и пойманные «грабители» (грабеж, конечно, по понятиям немцев), и преданные доносами партийцы. Женщины и старики жались около гестапо с узелками еды, немцы гнали этих людей, а татары-часовые били их и даже стреляли в них, чему я и бывал свидетелем. Население жаловалось на зверства татар больше, чем на немцев. Но несмотря на весь ужас положения, угнетенное население находило в себе мужество укрывать и спасать обреченных на смерть. Я отметил уже действовавшую в этом направлении доктора Языджи, караимку, были и другие.
      Так, священник кладбищенской церкви и священник другой церкви, находящейся по улице Розы Люксембург, крестили несколько евреек, которые как христианки на некоторое время спаслись от угрожавшей им смерти. Эти и другие священники крестили много еврейских детей, которых приютили у себя соседи и русские родственники погибших евреев. Теперь эти дети, числясь христианскими и усыновленные мужественными сердечными людьми, живут, причисляясь к русским арийцам, и таким образом спаслись от гибели.
      Некоторых знаю и я. Упомянутые священники пострадали за свое человеколюбие. Оба были посажены немцами в тюрьму и просидели в ней по нескольку месяцев. Мы ожидали их расстрела, но немцы все-таки выпустили их. В течение этого года я встречал и встречаю и теперь евреев: значит, кто-то, рискуя своей жизнью, спасает своих ближних. Есть же счастливые люди, которые могут это делать. Такими соотечественниками можно гордиться.
      О звериной жестокости немцев ходит много рассказов. Были такие семьи, в которых мужья евреи эвакуировались, а жены русские остались с детьми полуевреями. Таких детей немцы выискивали и увозили в гестапо, матерям немцы разрешали жить дальше, но, как общее правило, матери следовали за детьми, не желая жить без них, подвергались казни вместе с детьми.
      Называли мне и мужей-русских, погибавших со своими детьми от жен евреек. По некоторым причинам я не могу теперь обосновать свои воспоминания именами. Но будущий исследователь заполнит этот пробел.
      Профессор Балабан, женатый на бывшей княжне, был похищен. В конце декабря 1941 г. он высказал мне свои опасения насчет своей собственной судьбы. Я тотчас вынул свой паспорт и дал ему: «Возьмите и бегите с ним, приклейте только вместо моей свою карточку».
      Он разговаривал со мною, держа в руках мой паспорт. «А как же вы будете без паспорта?» — «Я подожду месяц-два после вашего отъезда, и когда немцы придут ко мне, объявлю, что паспорт утерян. Самое большое, что они мне могут сделать, это оштрафовать меня, да и то едва ли успеют, так как возвращение наших войск не за горами». — «Так вы верите в поражение немцев?» — «Я убежден в этом». — «А я не верю. За услугу спасибо, но воспользоваться ею не могу».
      Он, вероятно, был-таки уверен в своей застрахованности на том основании, что он как доктор был необходим немцам и что его жена, русская (или грузинская) княжна, будучи переводчицей, имела у немцев влияние. В апреле 1942 года немцы забрали Балабана. Жена не пожелала расставаться с мужем. Говорят, что чета Балабанов садилась в ожидавший их автомобиль в веселом, как бы повышенном настроении, как будто после приема вина или эфира. В квартире до последней минуты играл патефон. Оба они почувствовали себя дурно, стоя перед следовательским столом в гестапо: это была смерть.
      По некоторым рассказам, эта чета вела себя мужественно перед немцами, по другой версии Балабан унижался перед своими палачами, умоляя о помиловании (как будто он был преступником, которого можно миловать за преступление). Я верю только первой версии — не мог такой человек, как Балабан, дойти до самоунижения.
      Аналогичный случай был и с доктором евреем М., погибшим тогда же, жена разделила его участь. Также не пожелала отстать от мужа и русская жена еврея доктора Ш. О, русские матери и жены! Вы поддержали честь русского имени. Но есть и теневые стороны моих соотечественников. Кто доносит немцам на скрывающихся евреев? Кто предает немцам партийцев? К какому племени относятся эти гнусные полулюди, полуживотные?
      Я думаю классифицировать их как интернациональное племя предателей, являющихся противоестественными выродками человечества. Каждое человеческое племя с отвращением и с гадливостью отмежевывается от родства с этими полуживотными.

23.VIII.42
      О цыганах.
      Цыгане не признают нашу страну своей родиной, кажется, у них нет понятия о родине. Нет у них понятий и о честности, и о своих обязанностях по отношению к приютившей их стране. Поэтому среди призванных в армию цыган г. Симферополя было особенно сильное тяготение к дезертирству.
      С приходом немцев цыгане особенно усиленно принимали участие в грабежах. Целыми подводами они свозили к себе муку, зерно, они разбивали магазины и первые бросались в них с заготовленными мешками и наполняли эти мешки всякими припасами и вещами. В начале немецкого владычества цыгане были веселыми, особенно оживленными и предприимчивыми. Они первые из городского населения начали громко выражать свою радость по поводу падения советской власти. Цыгане же делали нападения на городские статуи Ленина и Сталина. Это они, цыгане, разбили камнями и потом свергли наземь статую Сталина возле пединститута. Они без стеснения кричали проходившим по улицам евреям: «Прошла ваша жидовская власть». Но радость и оживление цыган скоро померкли.

27.VIII.42
      Цыгане, как и евреи-крымчаки, явились 6.XII.41 г. на свой сборный пункт. Цыгане старались внушить немцам, что, будучи магометанами, они как правоверные находились и находятся во вражде с советской властью. Ничего не помогло. Вот два рассказа цыган, переживших ужас истребления народностей.
      Первый мой знакомый (имени его не знаю) рассказывал: «Я уже сидел в машине со своей дочерью, и мы ждали отправки. Увидевши разговаривавшего с немцами знакомого татарина, я закричал ему: “Спаси меня, скажи немцам, что я не цыган, а татарин, ведь мы с тобой друзья”. И этот татарин стал говорить немцам, что я не цыган, а туркмен, и они выпустили меня и мою дочь. Тогда я стал просить, чтобы отпустили мою жену и других моих детей и внуков, сидевших в других машинах. Но другие цыгане, видя, что меня отпустили, стали все разом кричать, что они не цыгане, а тоже, как и я, туркмены, и просили и их отпустить. Тогда приятель мой татарин сказал мне: “Спасайся скорее сам, а то и семью свою не спасешь, и тебя самого возьмут обратно в машину, да и мне достанется за мое заступничество”. И я убежал с дочерью, а моя жена со всеми моими детьми и со всеми внуками погибла…»
      Алим Д. (ул. Курбатовская) рассказывает: «Я был в районе и ничего не знал об истреблении цыган. Когда я возвратился, то узнал, что погибли моя жена, мои три сына, мои дочери, мои братья и сестры, все мои родственники, ни одного родного человека не осталось, теперь я один на свете».
      Я спросил: «А где же твой сын, Джелял, первенец, комсомолец, окончивший семилетку, которым ты так гордился? Ведь он служил в Красной Армии. Он будет тебе утешением». — «Этот мой сын тоже погиб вместе с остальной семьей».
      Из этого я понял, что старший сын Джеляла дезертировал из Красной Армии и что дезертирство не спасло его от гибели.
      Измена родине несет гибель и виновным, и невиновным… Много цыган спаслось от истребления своевременным бегством из города. Кроме того, часть цыган немцы не успели захватить, а затем пощадили по неизвестным причинам и не стали больше их преследовать.
      После такого разгрома цыгане стали очень скромными, перестали быть такими назойливыми, как были раньше, и потеряли всю свою живость. За этот год я ни от одного цыгана не слышал ругательства по адресу советской власти. Очень уж показательным оказался урок, данный им немцами.

8.I.42
      На сегодняшний день положение такое — Ленинград осажден уже больше трех месяцев. Москва окружена с трех сторон, Ростов-на-Дону переходит из рук в руки. Крым занят весь, кроме Севастополя, Севастополь осаждается с 5.XI.41 г. (Позднейшее примечание: о занятии нашими войсками с 1.I Феодосии и Керченского полуострова мы не знали долгое время: немцы скрывали этот факт.)
      Немцы чуть не каждый день объявляют или о том, что Севастополь взят, или о том, что он будет взят в ближайшем будущем — с указанием даже точных дат: 7.XI, 15.XI, 20.XI, 25.XII и 1.I.
      Я с трепетом ожидаю каждую объявленную дату, потому что взятие крепости в точно обозначенный срок покажет, что расчеты немецкого командования непогрешимы и, следовательно, немцы действительно непобедимы и в искусстве ведения войны не могут быть превзойдены нашим командованием. Но, к счастью, все сроки проходят, а Севастополь стоит! Почти каждый день летают наши самолеты. Мерзавцы, радовавшиеся приходу немцев, приуныли: они видят, что немцам нет до них никакого дела. За 20 лет существования в Крыму советской власти население привыкло к тому, что всякого рода снабжение исходит от власти.
      Теперь я наблюдаю такой курьез — население упрекает немцев в том, что они не заботятся о нас, например, не снабжают нас хлебом. Русское население требует от немцев заботы о нем. Летают наши самолеты, подростки радостно провожают их. Ползут слухи — только слухами и кормимся. Говорят о многочисленных неудачных десантах русских войск в Керчи, Феодосии, Ялте и Евпатории. Говорят о значительных операциях наших партизан, о зверских расстрелах мирного населения (за одного немца 50 русских).
      С 27 декабря получаем ежедневно по 200 граммов хлеба, приготовленного из облитого керосином зерна. От такого хлеба нас тошнит, сватья и свояченица ругаются. Сережа совершенно справедливо благодарит наши войска за то, что они при своем отходе пообливали зерно керосином: такое испакощенное зерно немцы не будут употреблять себе на еду и отдают нам, а если бы зерно не было облито керосином, то немцы не дали бы его нам и мы остались бы совсем без хлеба.
      После двухнедельных жестоких морозов с 6 января наступила оттепель. Немцы объявили награду в 10 тысяч рублей за поимку предводителя партизан Мокроусова. Маловато. Для того чтобы население охотнее боролось с партизанами, немцы внушают нам через газету «Голос Крыма», что мы сидим без припасов потому, что все припасы захватили с собой в леса партизаны и что если мы поможем немцам уничтожить партизан, то все эти запасы пойдут населению, а запасов этих так много, что их хватит на несколько месяцев. Но никто уже не верит, что немцы такие добрые, что могут отдать нам то, что попадет в их руки.
      Наши самолеты летают и бомбят, но бомбы по большей части не разрываются. Недалеко от нашего двора упала неразорвавшаяся бомба. Жители, у которых вновь начинает проявляться патриотизм, скрипят зубами от негодования. Они говорят: «Лучше бы эта бомба разорвалась и нас поубивала бы, чем нам наблюдать такой позор: неразорвавшиеся бомбы означают, что у нашей армии оружие не годится ни к черту».
      Действительно позор: уже десятки неразорвавшихся бомб упали на город.
      В декабре и январе немцы вылавливали скрывавшихся евреев сотнями. В декабре, когда уничтожались евреи, немцы не трогали евреек, находившихся в замужестве за русскими мужьями. Но на днях (дней пять назад) последовал приказ: всем таким еврейкам явиться с вещами в гестапо. Это значит на казнь. Ходят слухи, что расстреляны те священники, которые крестили евреек и пытались этим спасти их. Теперь очередь за крестившимися. Воображаю чувства людей, которым приказано «явиться»! Спрятаться негде: после фактов вылавливания прятавшихся евреев нельзя больше найти людей, способных на самопожертвование без надежды принести этим самопожертвованием пользу. Едва ли найдется кто-нибудь настолько благородный, чтобы под страхом собственной казни стал прятать обреченных евреев. Но кто знает, может быть, и есть такие люди. Я, например, безусловно сделал бы это, если бы у меня были возможности, т. е. место, где прятать этих несчастных. Обреченным бежать некуда: согласно немецким приказам, всякий приютивший у себя какого-либо человека без прописки будет наказан вплоть до расстрела. Кто рискнет принять к себе постороннего под угрозой собственного расстрела?
      Из татар составляются войска для борьбы с Красной Армией и с партизанами. Вояки из татар выйдут, конечно, паршивые, но мирное русское население они, наверное, повырежут основательно. Уже и теперь ходят слухи, что татары режут по деревням русских. Несчастным русским крестьянам помощи ждать неоткуда, а защищаться они не могут за неимением оружия: за хранение русскими жителями оружия немцы грозят им расстрелом. Над головами горожан навис голод. Немцы говорят о том, что завоеванное ими население «спасено от большевиков», но не видно, чтобы это население спасалось от голодной смерти.
      Сережа принес сногсшибательную новость, имеющую почтенную давность. Какой-то шофер, прибывший из Феодосии, рассказал, что в ночь на 1 января с. г. немцы встречали Новый год с елками, танцами, с патефоном и ровно в 12 часов ночи в честь Нового года палили из ружей, из револьверов и горланили песни. Поднятый ими шум и гам прекрасно замаскировал выстрелы высадившегося русского десанта, который застал врасплох уверенных в своей безопасности немцев. Наши войска легко завладели городом. О сопротивлении немцы не думали. Многие были убиты на месте, но были и спасшиеся, которые без пиджаков и без оружия бежали пешком или в наспех захваченных автомашинах.
      Лечившиеся от ран в лазаретах немцы бежали в одном белье и босые. Теперь я вспоминаю, что слышал уже рассказы о том, что некоторые наши жители видели внезапно возвратившихся и иногда полураздетых немцев, которые рассказывали, что они бежали от русских, захвативших Феодосию. Но одурманенные немецкими реляциями о совершенной небоеспособности разгромленной Красной Армии обыватели думали, что события в Феодосии — дело партизан и большого значения не имеют.
      Меня сильно занял рассказ, наверное, переданный очевидцем. В одной квартире ярко горела роскошная елка, стол был заставлен едой, сластями и вином, патефон ревел разухабистую песню, веселые лица пирующих указывали на беззаботное праздничное настроение, тосты сменялись тостами, раздавались смех и пение, а доносившиеся с улицы, все усиливавшиеся и учащающиеся крики и выстрелы еще больше поднимали праздничное настроение…
      Вдруг под неудержимым натиском, почти сорванные с петель, с грохотом распахнулись двери и раздались слова: «Руки вверх!» — и в комнату ввалились, ворвались с винтовками краснофлотцы. Ошеломленные немецкие офицеры, с лиц которых не успело сойти праздничное выражение беззаботности, подняли вверх руки вместе с наполненными вином бокалами.
      Упала опрокинутая ударом матросской ноги елка. «С праздничком вас! Гуляете. С Новым годом!» — раздались выстрелы. Бывший в веселой компании седой старик, согнувшись в три погибели, бросился в дверь. «Держи его», — рявкнул голос. «Пускай лезет, он старый, все равно скоро сдохнет», — ответил другой. Вот и все, что рассказал очевидец, дальнейшего он не видел и не слышал. А может быть, этот очевидец, как мастерский рассказчик, нарочно остановился на этом месте, чтобы не распылять впечатления от нарисованной им картины. А картина нарисована мастерски. Мой дорогой Сережа, уже полгода не улыбавшийся, весело смеется, передавая этот рассказ. Глядя на Сережу, и я смеюсь, смеется и Павлик К., смеется и наш новый знакомец Иван Иванович. Да, это смешно и радостно. Смешна картина прерванного немецкого праздника, но радостно потому, что рассказанное событие определенно выявляет неистребимую силу нашей армии и дает надежду на спасение и нас, и нашей родины.
      Иван Иванович повышает наше настроение рассказом о том, что Керчь захвачена нашими войсками.
      На базаре есть продукты питания. Колхозники денег не берут, подавай им носильные вещи. У возов торгуются: за хорошие брюки колхозники дают полпуда зерна. Жиры недосягаемы. Еще в декабре 41 года я продал валенки с галошами за два пуда муки. По базару ходят немецкие офицеры и солдаты. Жиры и мука их не соблазняют, этим они снабжаются, очевидно, исправно. Скупают они по преимуществу женские безделушки, золотые кольца, серьги, шелк, перчатки. Немецкие солдаты продают часы, вероятно, снятые с убитых евреев.
      Я купил часы «Сима», или, как говорят барышники, «Сума», за 1010 р. Покупая и перепродавая вещи, я немного заработал, но недостаточно для оборота с жирами. Так я купил портфель. Продавец осторожно, с оглядкой, уведя меня подальше от немцев, показал хороший портфель. Он бы хотел показать его немцам для продажи и боялся, что они просто отнимут его, и без спору отдал мне его за 200 рублей, советуя перепродать немцам. «Это вам можно сделать, вы человек интеллигентный», — говорил продавец. Меня немцы уже били, несмотря на интеллигентный вид, но я решил рискнуть. Я предложил портфель немцам. Портфель им очень понравился, но они заинтересовались вопросом — как он ко мне попал, не украл ли я его? Это меня так возмутило, что я, забывшись, закричал: «Как вы смеете высказывать такие подозрения?» Немцы заулыбались и приятельски похлопали меня по плечу, их рассмешила попытка завоеванного, беспомощного и беззащитного старика поддержать свое достоинство перед стоящими выше законов завоевателями. За портфель дали 500 рублей, масла на это не купишь, но если я буду так оборачиваться и дальше, то, может быть, сумею как-нибудь прожить до прихода наших войск.

2.II.42
      Прямо удивление берет: откуда столько молодежи в Симферополе? По базару фланируют здоровенные хулиганского вида парни. Покупают, продают, кричат, торгуются, сделки в 5, 10, 20 тысяч рублей их не смущают, бесцеремонно обманывают немецких солдат, шепчутся с ними, передают из рук в руки водку. Что это за накипь такая? На дезертиров из армии не похожи. Вернее всего, это просто уклонявшиеся под всякими предлогами от воинской обязанности: по учебе, по брони, симулянты по болезни, сынки высокопоставленных лиц. У этой сволочи нет патриотизма, зато есть жажда наживы. Я слышал азартный торг из-за 20 мешков муки. Пошла спекуляция!
      Советские деньги не в ходу. Купить что-либо можно только за немецкие марки. Я хотел купить банку консервов и убеждал продавца, не хотевшего принимать советских денег: «Послушайте, возьмите советскими деньгами. Советские деньги никогда не потеряют своего значения, а немецкие марки — даже не деньги. Поймите, что это оккупационные купоны, простые бумажки, вроде долговых расписок, по которым никогда не будет расплаты. В самой Германии эти купоны не идут в оборот, они назначены только для оккупированных местностей».
      Тут я обратил внимание на то, что присутствовавшая при моем торге кучка людей, человек 10–12, сразу рассеялась, а продавец заковылял прочь, опасливо и с подозрением поглядывая на меня через плечо.
      Сзади меня стоял немецкий офицер. Кажется, я здорово «влип» со своими разъяснениями. У меня мелькнула мысль: «Хорошо, если он меня пристрелит, а если будет бить меня? Господи, спаси от унижения! (даже Бога вспомнил). Если немец ударит меня, я тоже буду драться, пусть убивает». Но немец величественным жестом подозвал продавца и сказал: «Берите русские деньги». Тот с готовностью протянул мне консервы и взял 100 рублей советскими деньгами. Я с благодарностью смотрел на немца. Да, именно я обязан сказать правдиво, я чувствовал к нему благодарность. За что? За помощь в покупке? Нет. За то, что он меня не побил. Ведь я, опорочивая немецкие деньги, тем самым опорочивал и оккупационные германские власти, а это такое преступление, которое заслуживает смерти.
      Я сейчас с гордостью отмечаю, что не боялся смерти. А боялся унижения от немецких побоев. Но не в побоях только унижение. Унижение, бездна унижения в том, что мы доведены до такого состояния, что чувствуем благодарность к врагу за то, что он не воспользовался своим положением и не отколотил нас.
      До какой же грани ужаса доведены мы, русские люди! Благодарность к нечестному и злобному врагу — этакая мерзость! Вот сосед Ю. с убеждением в голосе говорит: «Нет, Хрисанф Гаврилович, и среди немцев есть хорошие люди, не все плохие, вот у меня ночует офицер, так он и смеется, и шутит, и ребенку конфетку дал». Неужели я становлюсь на равную ногу с этим дураком? Тьфу, гадость.
      Но первый вопрос важнее: каким образом сохранилось в Симферополе столько молодых боеспособных людей? Почему они не в Красной Армии или не в плену? Что они уклонились от военной обязанности — это очевидно. Но как согласовать их поведение с вопросами чести и с той поистине грандиозной волной патриотизма, какую я наблюдал в первые дни войны, когда от желавшей воевать молодежи не было отбоя в военкоматах?
      Те ли это самые люди, которые требовали своего зачисления в войска, или это действительно накипь, гнусное отродье человечества, не знающее чести и чувства патриотизма.
      Наше правительство много заботилось о внедрении и развитии чувства патриотизма, и если эти люди не впитали в себя и не развили в себе этого чувства, то на чем они воспитывались, кто ими руководил, каковы их стремления и идеалы? Не думаю, что у них есть самостоятельно выработанное мировоззрение, помешавшее им защищать родину, например политические взгляды. Вернее всего, здесь имеет значение самое пакостное, хамское шкурничество, исключающее всякое понятие о чести и об обязанностях человека.
      По всей вероятности, это сынки директоров, продавцов, агентов, «заведующих» магазинами, складами, т. е. тех лиц, которые и при советской власти являлись паразитами общества, старавшимися обеспечить самих себя, и которых всегда ненавидел народ; только в такой среде могли развиться такие ростки, и только такие родители посредством знакомств, связей, подкупов могли обеспечить своим сынкам беспечальное проживание в тылу.

Без числа. Февраль 1942
      В декабре 1941 г. объявили о регистрации на бирже всех мужчин и женщин до 55-летнего возраста. Без отметки на бирже население не могло получать свою норму хлеба 200 граммов в день. Приказ грозил уклоняющимся от явки на биржу наказанием по военному времени. Биржа труда, где расположились немцы, рассылала людей на физические работы, игнорируя специализацию и совершенно не считаясь с желанием рабочих; посылали рыть землю (окопы) в городе, за городом, в районы Крыма, за пределы Крыма, на Украину и в Донбасс. Я, конечно, заранее предвидел такое положение, и семья моя была весьма озабочена участью Сережи. Старые его сослуживцы устроили его кладовщиком в МТС за городом, в северо-восточной части. Еще затемно Сережа ежедневно ходит на службу, а к 4 часам дня мы уже с тревогой смотрим на часы, придет ли он вовремя или не вернется совсем?
      В это время можно ожидать всего, могут арестовать патрули, могут его просто убить на дороге, а то могут взять прямо с работы и послать в неизвестном направлении.
      Сегодня (числа в дневнике нет) Сережа рассказывал, что на совершенно пустынной улице к нему старался пристать какой-то мужчина, внезапно появившийся из-под забора. Сережа ускорил шаги, мужчина также ускорил шаг, стараясь догнать его.
      Обыкновенно Сережа выбирает такой путь к службе, на котором редко попадаются патрули, но на этот раз он поспешил свернуть на свою улицу, где патрули часто встречаются. Увидевши вдали патруль, Сережа направился прямо к нему. Пока немцы рассматривали его документ о работе, Сережа внимательно огляделся по сторонам, но нигде не увидел следовавшего за ним человека.
      В нормальное время путник рад встретить в пустынном месте попутчика, но теперь дело другое, встреча может окончиться убийством. Распространяются слухи, что помимо убийств, совершаемых немцами, убивают мужчин и дезертиры для добычи документов, обладая которыми можно скрыться под чужим именем, и грабители из-за одежды, и даже скрывающиеся евреи, желающие добыть себе русский паспорт. На случаях убийства евреями настаивают многие.
      Итак, создается такое положение: идешь по улице, где встречаются немецкие патрули, можешь попасть под немецкую пулю, пущенную пьяным солдатом просто «для прицела», из озорства, из желания поупражняться в верности глаза над «русской свиньей», идешь по пустынной улице — можешь натолкнуться на нож соотечественника, а не пойдешь никуда — немцы угонят на окопные работы под русскую артиллерию.
      Мы объяты страхом за Сережу, что делать? Выхода из положения нет. Придется нам ежедневно переживать страх возможного несчастья.

15.II.42
      Сегодня немец чуть не застрелил соседку К. Немцы издали приказ об уничтожении бродячих собак, опасаясь развития бешенства. Там, где дело касается уничтожения живых существ, немцы со стремительной готовностью исполняют соответствующие приказы. «Убивать? — с нашим удовольствием!» И солдаты и офицеры начали расстреливать всех попадающихся на глаза собак не только на улицах, но и во дворах, совершенно не считаясь с отношением к этому делу населения.
      Да и какое им дело до одобрения или неодобрения, не приличествует победителям считаться с настроением побежденных. Побежденные пусть будут довольны тем, что их самих оставляют в живых. Протесты с нашей стороны не будут даже выслушаны: ведь мы низшая раса, с нами не считаются.
      В сущности говоря, в деле уничтожения городских собак я одобряю решение немецкого командования. Я всегда был противником разведения ненужных животных, всегда считал комнатных собачонок и дворняжек излишней, вредной роскошью. Эту мразь давно уже пора вывести и внушить народу, что недостойно человека забавляться всякой дрянью, разводящей блох, глистов, пыль и грязь. Противно и мерзко наблюдать, как какая-нибудь шавка надрывается лаем на прохожего и даже на гостя, а хозяева ее теряют время на то, чтобы отогнать ее от человека. Но истребление симферопольских собак немцами приняло трагический оттенок. Немцы убивают собак где попадется: на улице, рядом с играющими детьми, во дворах, где ходят люди, на порогах квартир.
      Правда, в переживаемое нами время содержание собак я считаю не только вредным, но и прямо преступным отношением к своему народу: какое право имеет обыватель кормить вредную собачонку, когда брошенный ей кусок следует отдать умирающему с голоду соотечественнику. А голодных у нас много. Нищие, старики, женщины, дети каждый день десятками заходят в наш двор и рады маленькому кусочку «керосинового» хлеба, они не брезгуют никакими объедками.
      К. живут во дворе лучше всех, но нищие отходят от их дверей ни с чем, а мерзкая гнусная шавка К. кусает несчастных людей за ноги, и это считается в порядке вещей! И вот немцы убили у нас во дворе несколько собак. Против нашего двора через улицу находится учреждение СС или гестапо (я их до сих пор не могу различать), и из окна этого дома какой-то немецкий офицер стреляет в живую цель: упражнения. Несколько раз пули пролетали над головами детей, один раз пуля стрелка просвистела мимо головы стоявшего у своих дверей К. и впилась рядом с его головой в притолоку двери.
      Сегодня стрелок пустил пулю мимо жены К. Лизы и таки убил их шавку, попал! Лиза К. обозлилась и послала мужа «протестовать» против обстрела нашего двора.
      Немцы выслушали К. и с нескрываемой явной насмешкой, с подчеркнутым издевательством заявили, что офицер «охотится» на собак, что он ловкий, опытный стрелок и что К. должен быть спокоен: такой стрелок не попадет в человека, когда целится в собаку, а убьет именно собаку, что и доказал своим последним выстрелом: убил не человека, а собаку! Вот каково обращение немцев с нами, завоеванными!
      В напутствие К. сказали: «Ваша жалоба неосновательна, приходите жаловаться в том случае, если стрелок ранит кого-нибудь из людей».
      Странная вещь — я не чувствую возмущения от такого издевательства наших врагов, напротив, я злорадствую: необходимо проучить тех наших сограждан, которые дружественно или только равнодушно относятся к завоеванию нашей родины нашими врагами. Только такое отношение заставит их одуматься и правильно оценить создавшееся положение.

2.V.42
      Вспомнился мне сегодня Каневский — городской голова. Как был он дураком 20 лет назад, так и остался дураком. Вся его философия направлена к приспособляемости. С приходом немцев он увидел возможность выдвинуться, стать значительным лицом. Будучи городским головой, он развернул широчайшую кампанию самоснабжения — попросту стал грабить, где можно. По слухам, немцы и сместили его в декабре 41 года за грабеж. Прирожденный большой грабитель может терпеть в своем окружении только мелких воришек и грабителей, если же мелкий воришка потянет слишком видный большой кусок, то тотчас раздается львиное рычание: «Не по чину берешь» (Сквозник-Дмухановский в «Ревизоре»). Так получилось и с Каневским: он стал грабить на виду и слишком большими кусками, «не по чину брал» и слетел с должности.
      Даже здесь оказался настолько глупым — не сумел приспособиться умно. Другие приспособляются умнее, по своим силам и возможностям. 29.IV я продавал румынскому офицеру кольцо. Посредником служил В. Во время торга вошла дебелая седовласая красавица и напала на меня, как орлица: «Ах, кого я вижу! Это вы, бывший селадон и Дон Жуан! Как, вы меня не узнаете! А сколько раз на балах со мною танцевали? Вспомните бал у губернатора и институтку, которую вы держали в объятиях во время вальса!»
      Я был оглушен и немного растерян. К чему эта буффонада? В молодости я был загружен работой, работал, как ломовая лошадь, на балах не бывал, к губернатору не был вхож и на порог, развлечений вообще не знал и не признавал. Но меня осенила догадка, что эта красавица не заинтересована моей личностью, а стремится с моей помощью выставить напоказ самою себя. Я встал, расшаркался, поцеловал ручку и начал говорить комплименты. «Я так и знала, что вы вспомните меня. Вы всегда были умным человеком! Вот, Коля, — обратилась она к румынскому офицеру: позволь тебе представить барона Б., моего бывшего поклонника». Я чуть не лопнул от смеха, она, не зная моей фамилии, так и сказала одну букву Б.
      Надо было спасать положение. Но я уже представлялся многим немцам как граф и не желал унизить себя баронетством, поэтому я поправил красавицу и представился графом, четко выговаривая свою фамилию, чтобы она запомнила ее и свободнее оперировала своей фантазией.
      Ошеломленный честью познакомиться со мною, румын быстро окончил торг и дал мне за кольцо два пуда хорошей муки и два килограмма хорошего смальца. Я был в восторге: титул помог отдалить голодовку. Уходя, я слышал, как эта дама говорила румыну обо мне: «Он пострадал от большевиков, так же как и я». Но за эти дни румын, вероятно, пришел в себя и начал скептически относиться к моему титулу.
      Сегодня я пришел за окончательным расчетом. Румын все время подчеркнуто насмешливо величал меня «ваше сиятельство». Когда я собирался уходить и захватил смалец, он не вытерпел и с явной иронией спросил: «Кстати, объясните, кто вы — барон или граф, и как вас надо титуловать?» Я откровенно расхохотался ему в лицо и самым едким тоном ответил: «Люди, равные мне, называли меня графом, а плебеи величали вашим сиятельством. Румын побагровел и прямо задохнулся от нанесенного ему оскорбления, ведь он все время титуловал меня вашим сиятельством, следовательно, я отношу его к разряду плебеев — его, румынского офицера, завоевателя. Я слышал за дверью его возмущенный голос: «Ведь это оскорбление!» А голос красавицы успокаивал его: «Но ведь он старик». Очевидно, румын хотел догнать меня и отколотить за «плебея», но его подруга спасла меня, своего новоявленного титулованного знакомого. Мне тяжело было нести муку и смалец, но я всю дорогу хохотал и чувствовал себя прекрасно.
      Сейчас я думаю вот о чем. Наши войска стоят на Ак-Монайских позициях, у Харькова со дня на день ожидается большое сражение. Конечно, наши побьют немцев и скоро освободят нас. Как же будут чувствовать себя приспособленцы? Эта красавица отделается одним испугом и всегда найдет оправдание своему поведению, она никому не делает зла и пользуется своей фантазией лично для себя. А как вот отделаются Каневский, его заместитель Севастьянов, редактор «Голоса Крыма» Булдеев и другие, помогающие немцам? Ведь их не погладят по головке. И какие же они глупые люди. Но глупость всегда сопутствует подлости.
      Кстати, этот румын очень подозрителен. У него чисто русская физиономия, необыкновенно чистый московский выговор, литературные обороты речи, полная самоуверенность в употреблении русского языка, он, безусловно, русский, из эмигрантов или бессарабцев. Да и называет она его русским именем. Черт с ним, и ему туда же дорога!

14.V.42
      Идет кампания набора рабочей силы в Германию. Всюду вывешены плакаты, восхваляющие культурность, красоту и богатство Германии. Биржа труда усиленно вербует молодежь, совсем зеленых мальчиков и девочек. Биржевые проститутки (барышни, работающие на бирже) с невероятной наглостью предлагают детям записаться на «добровольную работу» в Германию. Они делают свои предложения в таком виде, что отказ становится затруднительным. «Почему вы не соглашаетесь? Разве в Германии плохо? Ведь вы хотите же, конечно, помочь нашим спасителям? Разве вы не уверены в победе Германии? Может быть, вы ждете возвращения большевиков? Не все ли равно вам, где работать? Так работа в Германии приблизит победу наших спасителей. Поможет разгромить жидобольшевизм».
      Когда мальчик или девочка наинает путаться в ответах, теряется, то такая стерва обращается к всегда находящимся на бирже руководителям-немцам и с поистине <нрзб.> развязностью сообщает ему, что вот этот молодой человек или девушка хочет поехать в Германию, но не решается на это по таким пустым мотивам, как, например — мама не пускает!
      Немец насмешливо треплет по плечу или по щеке подростка и приказывает: «Записать в число добровольцев на работы». Готово! Ребенок записан, оформлен, у него отнят его документ, без которого он никуда не скроется, дальнейший отказ его вызовет крики, угрозы, наказания, обвинения в большевизме, арест его и семьи, обыски. Никакие протесты не помогают; если на биржу явится мать «рабочего добровольца» с протестом или просьбой освободить от этой кабалы, то ее вышвыривают с проклятиями и угрозами, а биржевая проститутка издевается над горем снаружи, не желает с нею разговаривать или угрожает ей репрессиями.
      Затем в «Голосе Крыма» появляются статьи о радости наших детей, едущих в Германию, о счастье работать на наших спасителей, о культурной и радостной жизни в Германии, где нет стахановщины, где немцы так хорошо относятся к русским рабочим.
      Но были случаи и действительно добровольной записи на работы в Германию. Интересно то, что такие добровольцы не принадлежат к беспартийной массе. Это или комсомольцы, или дети партийных деятелей.
      Меня это наводит на размышления. Мои знакомые видят в этом факте политическую неустойчивость партийного элемента. Я думаю, что дело не в этом. У меня мелькает вот какая мысль. Партийцы и комсомольцы боятся преследований немцев, ждут репрессий, арестов, смерти и ищут спасения.
      Но где найти спасение? Донос, малейший намек, случайное открытие могут навести немцев на след и повести за собою казнь. Так не лучше ли освободиться от страхов ожидания неминуемой гибели тем, что запишешься на «добровольную работу» в Германию, сразу заметешь следы своей близости к партии, спасешь самого себя и освободишь семью от преследований?
      Семья такого добровольца сразу попадает под покровительство немцев, даже получает льготы по снабжению продуктами, и никакая сволочь не решится сделать донос на семью немецкого патриота.
      Так вот, по-моему, истинное положение дела добровольной записи на работы в Германию: часть молодежи записывается под давлением или обманом, а часть — ища спасения от смерти. Несчастные дети и несчастные родители. Дети будут, конечно, находиться в одинаковом положении с пленными и будут беспомощны среди враждебного, злобного населения под ужасающим режимом господ, будут слугами, рабами наших тысячелетних врагов, а родители, надеющиеся спасти жизнь детей посылкой их в рабство, никогда не увидят их живыми.
      Есть еще, по-моему, одна причина, побуждающая ехать в Германию на работы, это ожидание голода в Крыму. Немцы объедят нас и оставят на голодную смерть, в самой же Германии предоставят жителям возможность питания хотя бы и на наш счет, нашим хлебом, жирами, сахаром. Но люди, имеющие такие расчеты, глубоко ошибаются.
      Как бы нам плохо ни было, но у нас есть надежда, что мы будем освобождены, а с освобождением спасемся от голода. В Германии же немцы будут кормить немцев, а иностранных рабочих, и в первую очередь русских, переморят голодом и будут из них топить мыло, как это было в прошлую мировую войну.

5.VI.42
      Ужасные времена мы переживаем. Разгром следует за разгромом. «Голос Крыма» с ожесточением вопит о наших поражениях. Разгром под Харьковом, разгром на Керченском полуострове. Тяжело переживать поражение родины, но еще тяжелее переживать позор: русские люди в русской газете убеждают нас радоваться нашему поражению. Но и это еще, оказывается, не предел для горечи моих разочарований: предатели из «Голоса Крыма» и других поднемецких изданий перестали для меня быть русскими людьми, они — враги.
      В тысячу раз тяжелее переживать свое отчаяние, когда слышишь не от предателей, а от рядовых русских людей, любящих свою родину, пожелания скорейшего окончания войны, скорейшего разгрома родной армии и завоевания немцами родной земли, лишь бы ужасы этой войны миновали их самих, лишь бы они остались живы, лишь бы они уцелели. Приходишь в отчаяние, ведь так говорят рядовые русские люди, а рядовых русских людей — большинство. Неужели большинство моих сограждан готовы помириться с гибелью родины ради спасения своих жизней?
      А находятся такие люди, которые говорят: «Хотя бы война скорее кончилась». А ведь окончание войны, находящейся в теперешней стадии, означает гибель родины и всего народа.
      Правда, так говорят в большинстве женщины, а личные интересы являются для женщин более важными, чем интересы ближних, родины и народа. Может быть, приходится согласиться с таким мнением, что женщина глупа от природы, что она не способна логически мыслить?
      Не могу удержаться, чтобы не рассказать один характерный случай. Немцы снова, как и в декабре 1941 г., стали муссировать слухи о скором падении Севастополя. Наши дезертиры (Алешка) и кумушки надеются, что с падением Севастополя улучшится наше продовольственное снабжение, особенно рыбой, и потому желают немцам успеха и негодуют на защитников Севастополя за их упорство в сопротивлении. И вот вчера одна знакомая заявила с ожесточением: «Хоть бы немцы скорее взяли Севастополь и захватили севастопольских моряков: из-за них (т. е. из-за краснофлотцев) немцы не дают нам ни хлеба, ни жиров, ни рыбы». Это так меня возмутило, что я с негодованием сказал: «Как вам не стыдно: краснофлотцы защищают нашу родину и наш народ вместе в вами, проливают за нас свою кровь, жертвуют за нас своей жизнью, а вы желаете им гибели!» Я ожидал, что женщины накинутся на меня, как это бывало прежде, когда я раскрывал рот и «говорил глупости», и поставят меня на место, но они не нашлись что ответить мне, очевидно, время замыкания моего рта прошло. Спасибо вам, Иван Иванович, я считаю, что только благодаря вашей уверенности, подкрепляющей мои убеждения, авторитет мой в семье повысился настолько, что в этот раз меня «не поставили на свое место». Этот случай, сам по себе пустой и незначительный, характеризует настроение обывателей: пусть все пропадет, лишь бы я остался жив.
      Сегодня был свидетелем такого случая. По Севастопольской улице четыре конвойных немца гнали человек около 100 свободно идущих пленных кавказцев и туркмен, взятых под Севастополем. Сзади этой группы два вооруженных немца вели между собой одного русского краснофлотца, со связанными сзади в локтях руками. Для нас, наблюдавших эту сцену, было ясно, что первые без сопротивления сдались немцам в плен, а русский краснофлотец взят с боя и даже в плену опасен победителям. Моряк был молод — не старше 25 лет. На нем был разорванный тельник, темные штаны. На тельнике виднелась кровь, но не его, так как он сам шел без усилий, не как раненый, грудь была расхристана, тельник, вероятно, порвался в рукопашной схватке. Непокрытая голова обращалась во все стороны, глаза казались красными, вероятно, воспалены от боя и злобы. Интересно было сопоставить уверенные движения связанного человека, который шагал как хозяин той дороги, по которой шел, с понурыми, жалкими фигурами ста пленных.
      Нам было известно, что немцы пленных краснофлотцев недолго держат в плену живыми и скоро убивают, по слухам, даже с пытками. Со скорбью и вместе с тем и с восхищением смотрели мы, несколько стариков, на нашего храброго защитника. Скажу, что мое восхищение его мужеством заслонило мою скорбь, и я, не подумав об опасности собственного положения, снял перед ним шляпу, приветствуя побежденного физически, но не духовно.
      Светлые глаза и курносый нос обратились в мою сторону. Громко, задорно, как будто он шел не на казнь, а на прогулку, краснофлотец крикнул мне: «Живем, папаша!» Но вдруг его взгляд упал на проходившую сзади меня с немецким офицером очень красивую, выхоленную, шикарно одетую девушку. Вмиг лицо краснофлотца исказилось страшной злобой, и он разразился неистовыми ругательствами: «Ах ты... сволочь, сука! Мы кровь за тебя проливали, а ты с нашими врагами… Для врагов наших завиваешь волосы и наряжаешься! Нашей кровью платишь за свои наряды! Подожди, мы вернемся, вернемся! Проститутка, предательница, гадина! Ты думаешь, мы отчета с тебя не потребуем?»
      Отборные ругательства сыпались и сыпались, девушка шла с видом оскорбленной невинности, немецкий офицер делал вид, что не понимает смысл происходящей сцены, конвойные молчали, а русские наблюдатели, бывшие рядом со мною, расплывались в улыбке и вполголоса говорили: «Молодец! Таких бы неукротимых побольше!»
      Интересно отметить, что вся эта сцена подействовала на нас, свидетелей ее, ободряюще. Мы улыбались, и совершенно незнакомые вдруг начали делиться своими надеждами на победу нашей армии, тут же на улице горячо обсуждали военные события и перспективы войны. Кучка совершенно незнакомых друг другу людей высказывала патриотические чувства и ненависть к завоевателям немцам. Осторожность была забыта. Мы доверчиво выкладывали перед дюжиной собеседников те сведения, которые узнали из подпольных источников, утверждали и клялись в том, что немцы будут разбиты, улыбались друг другу, пожимали руки.
      Интересно, что я услышал от своих собеседников почти полное совпадение с моими собственными взглядами и прогнозами. Все были уверены, что Севастополь падет, но никого это не смущало.
Главное заключалось в том, что армия, имея в своих рядах таких непоколебимых бойцов, как только что прошедший обреченный на смерть пленный матрос, имеет в себе дух и силы для победы.
      Между прочим шел у нас разговор и о причинах наших поражений. Большинство высказалось в том смысле, что виною поражения явился шовинизм украинцев на Украине и татар в Крыму. «Тимошенко — предатель! — говорил один. — Как только Сталин его устранит, мы тотчас же начнем побеждать». — «Да он уже устранен, я имею точные сведения», — говорил другой.
      Все внимательно выслушали мой взгляд на значение Урала. Урал — мой конек, на Урал я возлагаю все надежды, Урал — залог победы. И все согласились со мною и в радости жали друг другу руки.
      Но вот кто-то сказал: «Однако, товарищи, давайте расходиться, а то как бы нас не прихлопнули тут». — «Не товарищи, а господа», — ироническим смехом ответил другой, и мы быстро разошлись.
      Сейчас я думаю об этом матросе. «Дорогой защитник! Ты дрался и умираешь как герой, и даже на пути к смерти ты сумел раздуть тлеющую в нас искорку надежды и уверенности. Как жаль, что никто не узнает твоего имени!»

21.VII.42
      Итак, Севастополь пал. О своей харьковской победе немцы до сих пор кричат на весь мир и возят корреспондентов нейтральных стран посмотреть грандиозные результаты этой победы. Керченская русская армия разбита. Сотни тысяч русских пленных везут триумфальную колесницу немцев. Наши патриоты рыдают и бьют кулаками свои головы. Один несчастный бился головой об стенку до полного одурения. Я хожу по всем моим знакомым и как дятел долблю одно и то же: «Ободритесь. Победа все равно будет за нами!» Подавленные, с воспаленными глазами, друзья слушают меня. У меня уже большая аудитория. Один юнец сказал мне сегодня: «Я чувствую себя человеком только после разговора с вами». Меня обнимали, благодарили. Но я сам нахожусь в прострации.
      Кошмарный ужас, который я переживаю, не поддается описанию, обессиливает меня. Но все равно я обязан писать: это мой тяжкий неизбежный крест.
      Не победы немцев на фронте занимают меня, не наши поражения, даже не судьбы народов, а нечто, на взгляд уравновешенного и беспристрастного наблюдателя, может быть, являющееся незначительным эпизодом развивающихся событий.
      Несколько дней назад, когда именно, я не могу установить из-за пережитого потрясения, я шел домой и на Студенческой улице увидел группу людей.
      Один немец и один татарин, с ружьями за спиной, гнали в гестапо старуху с ребенком на руках. Женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно захваченная как была. Лицо ее было мокро от слез, глаза закатывались под лоб. Она непрерывно всхлипывала и что-то пыталась говорить на ходу. Наконец у нее вырвался вопль: «Не отдам!» Проходя по мостовой мимо меня, она вторично крикнула высоким воплем: «Не отдам!» Прелестная девочка лет четырех была у нее на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины. Испуганное и тоже мокрое от слез личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину. Это был еще крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны и он следил только за тем, чтобы не упасть, а не за шедшими вперед людьми. Он торопился изо всех сил, чтобы не отстать, и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него.
      Конвойные не обращали на него никакого внимания. Но на меня было обращено благосклонное внимание, татарин крикнул мне: «Уходи, уходи!» — и схватился за висевшее за спиной ружье. Но они так спешили, что татарин не снял ружья, и вся группа почти бегом промчалась мимо меня.
      Я был не особенно поражен виденным: мало ли я наблюдал зверств и горя за это время. Следуя за ними, я наткнулся на женщин нашего двора. Они стояли по двое, обнявшись, что меня очень удивило, так как женщины нашего двора постоянно грызутся между собой как собаки. Все они плакали и смотрели на подконвойных. «В чем дело?» — спросил я. «Это немцы потащили еврейского ребенка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка, не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Все равно заберут силой». Я был расстроен. Подумать только — только расстроен! До чего же огрубели наши чувства, что даже такой чувствительный человек, как я, только расстраивается от зрелища казни немцами русских (полуеврейских) детей.
      Издали опять послышался как будто насильно прорвавшийся вопль женщины: «Не отдам!»
      Я вернулся домой, погруженный в размышления по поводу падения Севастополя. Только военные события владели моим вниманием, ничем другим я не интересовался. Но сегодня соседка Х. начала рассказывать об уничтожении немцами русских — полуеврейских детей. Татары приходят в квартиры, очевидно, имея на руках точные приказы, безошибочно указывают на полуеврейского ребенка и требуют его выдачи. Тут происходят душераздирающие сцены. Русские матери и дедушки с бабушками прикрывают детей и с воплями заявляют, что не отдадут их. В ход пускается сила.
      Несчастные старики не в силах сопротивляться, сами несут в гестапо своих внучат, надеясь вымолить у гестаповцев жизнь внучонка. Что происходит в гестапо, какие сцены ужаса, отчаяния и безнадежности разыгрываются там — неизвестно.
      Я думаю, что во всем мире нашелся бы только один человек, способный описать их, — это Достоевский, если бы он жил в наше время. Дедушек и бабушек немцы выгоняют, а ребенка уничтожают посредством отравы. Но всех ли дедушек и бабушек немцы выгоняют? Сомневаюсь. Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни перенести такой ужас? Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают.
      Х. рассказывает детали одного слышанного ею случая. Дело заключается в том, что немцы раздевают обреченных детей, — не пропадать же одежде и обуви! Эту одежду и обувь уничтоженных русских детей будут носить немецкие дети в Германии и будут радоваться обновкам, присланным их отцами из варварской России!
      Маленькую девочку немецкий офицер посадил на стул и начал раздевать ее, снял платьице, рубашечку и туфельки. Девочка подчинялась всему и, не понимая, к чему ведет эта процедура, спросила немца: «Дядя! А чулочки тоже снимать?» Немец, подготовлявший уничтожение ребенка и бывший, вероятно, в напряженном состоянии, не выдержал вопроса ребенка и тут же сошел с ума.
      Я верю этому. Несмотря на мою ненависть к немцам, несмотря на мое убеждение в зверином уровне немецкой морали, я верю в то, что среди немцев находятся единичные, очень редкие личности, еще не потерявшие духовного содержания человека. Да и как тут не сойти с ума?
      После рассказа Х. и еще сейчас, глубокой ночью, передо мной мерещится, как живая, девочка в чулочках и спрашивает меня: «Дядя, а чулочки тоже снимать?»
      И эта девочка принимает облик той девочки, которую я видел на улице с дедушкой и бабушкой, спешившими к гестапо. И мне мерещится вопль старухи: «Не отдам!» И мне мерещится лицо старика с выражением безграничного отчаяния, и его спотыкающиеся ноги, и его скользящая по мостовой палка.
      Мне кажется, что девочка и оба старика молят меня о спасении, меня, беспомощного старика. Что я могу сделать для их спасения? У меня безумный порыв — вскочить и сейчас же, немедленно повеситься: раз я не в силах подать помощь, то зачем жить?
      Лучше покончить с собой, чем переживать свою беспомощность и бесполезно мучиться… «А чулочки тоже снимать?..» Снимай, детка, снимай! Я напишу об этих чулочках письмо, направлю его по ту сторону фронта, там найдутся люди, которые заинтересуются их дальнейшей судьбой… Да, до конца жизни я буду помнить рассказ о чулочках!

27.VII.42

     Кругликов — техник-мелиоратор, еврей, его жена русская, дети маленькие — мальчик и девочка — полуарийцы. Сам Кругликов Аркадий Юрьевич как еврей подлежал уничтожению, жена его как арийка имела право на жизнь, а о детях смешанной крови определенного постановления еще не было. Кругликов не явился на регистрацию евреев на сборный пункт 10.XII.41 г., он прятался. Семья его жила в квартире его расстрелянной сестры еврейки Файбисович, по Крымской улице. Кругликов прятался в платяном шкафу, на чердаке, под кроватями, уходил к своим русским знакомым, где проживал по нескольку дней, не высовывая носа из комнат, чтобы не попасться на глаза соседям. Знакомые держали его у себя непрописанным по нескольку суток, но надолго оставлять при себе не решались, так как за укрывательство посторонних лиц без прописки рисковали сами быть казненными. Русские приятели подделали Кругликову паспорт, обозначив его русским.
      Но беда Кругликова заключалась в том, что он имел ярко выраженный еврейский тип, сразу выдававший его «неарийское» происхождение, и никто не решался на риск — прописать его жильцом в своей квартире.
      Однако никто из знакомых, конечно, не мог и выдать его немцам. Бояться надо было посторонних, не связанных с Кругликовым знакомством лиц. Вот почему Кругликов прятался целыми днями в комнатах, не показываясь не только на улицу, но и во двор. В таких прятках прошло две недели.
      Немцы искали Кругликова на его квартире, но безрезультатно. Однако 23.XII.41 г. Кругликов был пойман и, конечно, казнен. Нет, не казнен! — этот термин неприменим в данном случае, так как казнь применяется в наказание за преступление, а Кругликов преступления не совершил, он был уничтожен.
      Вдова Кругликова, Валентина Александровна Пациорина, нервно потрясенная фактом уничтожения мужа почти до состояния сумасшествия, искала утешения и помощи у знакомых. Хотя детей смешанных браков немцы в 1941 г. и не уничтожали, но население от немцев ожидало всяких жестокостей и поэтому как сама Пациорина, так и принявшие в ней дружеское участие ее знакомые решили принять меры к тому, чтобы обезопасить детей от возможного уничтожения.
      Пациорина переменила квартиру, заметая этим следы. Со своим довольно ценным имуществом отдалась под покровительство старосты дома по Инвалидной улице по прозвищу Усач. Когда непосредственная угроза жизни отпадает, тогда даже нервно расстроенный человек успокаивается и ведет себя, как нормальный, если только окружающие его люди заботятся о его успокоении.
      Но Усач оказался гнусным мерзавцем, он решил воспользоваться имуществом Пациориной, не останавливаясь ни перед каким преступлением. И вот начался шантаж. Усач начал выманивать имущество Пациориной, якобы для мены на продукты. Одежда, белье, швейная машина — все забирал Усач, давая за вещи гораздо меньше продуктов, чем эти вещи стоили по оценке того времени.
      При этом Усач внушил Пациориной, что спасение ее детей зависит от него. Пациорина боялась его и оказалась в полной власти гнусного мерзавца.
      Пользуясь своим положением, Усач изнасиловал Пациорину. Он пугал ее судьбой ее детей, и несчастная женщина была вне себя от ужаса. Наконец страдания Пациориной прекратились. 10 июля 1942 г. гестапо потребовало детей Пациориной.
      Пациорина не пожелала отпустить детей на уничтожение, тогда немцы забрали ее вместе с детьми. Пациорина как арийка сама уничтожению не подлежала, но ввиду ее отказа расстаться с детьми немцы уничтожили и ее.
      При знакомстве с повестью о Пациориной необходимо помнить, что Пациорина постаралась скрыть от немцев своих детей, переменив место жительства. Дети числились русскими. Немцы не могли уследить за полуарийскими детьми, жившими при своей русской матери, однако дети были схвачены и уничтожены.
      Следует предположить, что Пациорина с детьми была предана немцам, но кем? Возможно, что этому содействовала русско-татарская полиция, которая, вероятно, вела учет лиц неарийского происхождения, а возможно, что саму полицию навел на след какой-нибудь человеконенавистник или тот человек, которому было выгодно это сделать. В свете логических рассуждений я пришел к заключению, что выгоду от предательства Пациориной в руки немцев получал Усач. Принимая же во внимание, что он по отношению к Пациориной оказался вымогателем, насильником и бессердечным негодяем, державшим ее в постоянном страхе, я безоговорочно обвиняю его и в прямом предательстве Пациориной и ее детей с целью овладеть полностью оставшимся после нее имуществом.
      Инженер-мелиоратор Маковер Михаил Абрамович, еврей, проживавший по Пушкинской улице, уехал из Крыма при отступлении Красной Армии, оставив дома русскую жену Екатерину Николаевну с маленькой дочерью. 10 июля 1942 года немцы взяли дочь Маковер для уничтожения. Сама Маковер как арийка могла остаться жить, но Екатерина Николаевна была не немецкая арийка — она была русская арийка, а как русская, а не немецкая арийка она предпочла умереть вместе со своей восьмилетней дочерью — не арийкой. Русские матери не делят своих детей по расам.

28.VII.42
      Когда я узнаю, что какой-нибудь мой современник, обладающий благородной душой, умер, я упрекаю судьбу за то, что умер он, а не я. Я с радостью пожертвовал бы своей жизнью, если бы эта жертва спасла жизнь благородному человеку. У меня был благородный друг, теперь умерший, и я с гордостью говорю своим знакомым: «Этот человек был моим другом».
      Сам себя чувствуешь чище и благороднее от сознания, что благородный душой человек был твоим другом. И как хочется иметь побольше благородных душой друзей!
      Ефремова теперь не возвратить к жизни, но может быть, у него есть друзья, которые смогут в будущем сказать: «Ефремов был нашим другом!» На обязанности этих друзей лежит — осветить наиболее полно благородство его натуры. Я не знаю ни имени, ни отчества Ефремова, ни его бывшего адреса и повесть о нем передаю с чужих слов.
      Ефремов, русский инженер, был женат на еврейке. Как и все непреступные по натуре люди, Ефремов не предполагал, что приказ немцев о явке евреев 10.XII.41 г. на сборный пункт является преступной гнусной ловушкой. Ефремов, как и большинство жителей, как и сами обреченные евреи, был уверен, что сбор евреев 10.XII производится для какой-то особой регистрации. Вот что говорил впоследствии Ефремов своим знакомым: «Я не могу успокоиться от той мысли, что сам лично передал свою жену в руки палачей на казнь».
      «Когда мы пришли на сборный пункт, мою жену зарегистрировали как еврейку и очень быстро увели от меня из комнаты, меня же немцы любезно спросили — желаю ли я или не желаю остаться вместе с женой? Я не понимал смысла происходящего, но, прежде чем сумел ответить, из-за двери раздался категорически протестующий голос против возможного моего согласия, голос моей жены: “Нет, нет!” . И я не остался с женой», — с горечью оканчивает свой рассказ Ефремов.
      Да, инженер Ефремов не понимал смысла регистрации евреев 10.XII и потому не остался вместе с женой на уничтожение немцами, но зато Ефремов хорошо понимал смысл сбора немцами полуеврейских детей 10.VII.42 года, и когда немцы явились в этот день за его пятнадцатилетней дочерью — отец Ефремов не захотел, чтобы дочь его умерла без отцовской поддержки и отправился вместе со своей дочерью-неарийкой, русские отцы не делят своих детей по расам.
      Я не был знаком с Ефремовым и, к сожалению, не могу сказать, что он был моим другом, но я с гордостью буду говорить: «Ефремов был моим соотечественником!» Чувствуешь себя чище и благороднее от сознания, что твои соотечественники проявили благородство души. Маковер, Пациорина, Ефремов, жена Балабана и многие десятки и сотни русских жен и мужей, матерей и отцов, добровольно умерших со своими еврейскими супругами и детьми, самые обыкновенные, ничем не выдающиеся граждане СССР, представляют собой массовый образец благородства русского народа. Да сохранится о них память в нашей стране, да будет их памяти вечная благодарность нашего народа за оставление нам такого образца благородства души!
      Конечно, я сожалею о гибели благородных людей, но я и горжусь и вместе с тем со злорадством думаю: «Нет, господа немцы, вы за всю свою историю не проявили такого благородства, какое постоянно проявлял и проявляет русский народ! Культура народа — в его благородстве, и вы, господа немцы, хуже, ниже, некультурнее нашего народа! А если культура духа немецкого народа ниже духовной культуры другого народа, то, следовательно, по вашей же, господа немцы, логике выходит, что немецкий народ не может претендовать на принадлежность к высшей расе человечества и является тем, что когда-то называлось «подонками общества».
      В будущем я постараюсь разобрать этот вопрос более детально. И доказать логически, что вы, господа немцы, никакими чертами вашего характера не заслужили признания за вами высокой культурности и представительства вами высшей расы.

29.VII.42
      Итак, я своими глазами и многие мои соседи наблюдали в июле 1942 г., как некоторые матери и дедушки с бабушками в сопровождении вооруженных немцев или татар-добровольцев, заливаясь слезами, с выражением несказанного ужаса на лицах, с воплями страдания несли в гестапо на своих руках своих маленьких полуеврейских детей или внуков на смерть.
      Люди всего мира! Подумайте над этим, представьте себе эту картину: родители и дедушки с бабушками сами, на своих руках несут своих детей и внуков на смерть! Что это такое? Из какой противоестественно кошмарной сказки взят такой сюжет?
      Нет, рассудок нормального человека отказывается понимать и представлять себе, что такая картина является действительностью, это или кошмарный сон, или кошмарная сказка, придуманная сумасшедшими садистами.
      Но если все-таки допустить, что какой-нибудь народ способен принуждать родителей самих нести на смерть своих детей, то представится, на первый взгляд, затруднение — какой народ способен на это? На это способен тот народ, который мог бы опоэтизировать и воспеть как красивый образец детоубийство. Вспомните же, люди, что не кто иной, как немцы, воспели и в красивом образе опоэтизировали немца-сыноубийцу по расчету Адельстана. Даже лебедя, символ чистоты, пристегнули немцы к преступному сыноубийце, даже оперу написали.
      Немцы способны восхвалять и воспевать самые ужасные преступления — почему же им и не совершать этих преступлений? Такое заключение напрашивается само собой, логически. Немцы — преступники и садисты по натуре.

30.VII.42
      Немцы уничтожили у нас евреев в декабре 1941 г., а через 7 месяцев начали уничтожать детей смешанных браков, полуевреев. Почему они это делали?
      Согласно немецкой идеологии евреи, во всей своей массе, имели намерение овладеть всем миром. Немецкий народ также имеет цель — овладеть всем миром, следовательно, немцы и евреи являлись соперниками в одном и том же деле, и чтобы евреи не противодействовали немецким планам, немцы решили их уничтожить.
      Дети полуеврейского происхождения могли бы в будущем подрывать основы немецкого мирового господства, поэтому немцы решили уничтожить этих детей.
      Немецкая логика последовательна, правильность ее я сейчас не разбираю, вопрос же о нравственности такого взгляда разбирать нечего, все человечество, за исключением обуянных зверским инстинктом немцев, содрогнется перед фактом истребления несопротивляющихся людей, к какой бы расе эти люди ни принадлежали.
      Меня в данное время занимает другой вопрос. Евреи нашей страны, «русские евреи», находятся вне какой бы то ни было зависимости от законов и установлений Германии. Граждане СССР, и евреи в том числе, подлежат законам и установлениям нашего государства.
      Немцы не имеют ни в моральном, ни в юридическом праве, ни в международных постановлениях и обычаях оснований для расправы с невоюющими гражданами другой страны. Почему же немцы не считаются ни с законами нашей страны, ни с желаниями русского народа?
      Да потому, что немцы считают себя хозяевами как нашей страны, так и всего нашего народа: немецкие законы, немецкая мораль (о какой морали приходится говорить!) обязательны для нас, русских, потому что мы, русский народ, принадлежим по праву завоевания немцам, причем принадлежим не как равноценный немецкому народу народ, а как рабы или как рабочий скот.
      Немцы считают немыслимым, чтобы русский народ смел иметь свое мировоззрение: наша доля — только подчиняться, но не рассуждать! В свете такой постановки вопроса становится понятным и факт истребления немцами самого русского народа.

31.VII.42
      Семь месяцев немцы не трогали детей смешанного полуеврейского происхождения, проживавших при своих русских родителях. Почему? Возможно, потому, что эти дети были полуарийского происхождения. Но я думаю, что здесь играло роль следующее соображение: немцы не хотели лишней жестокостью возбуждать против себя негодование русских людей. Одно дело, по их мнению, уничтожить евреев — людей обособленной расы, к каковому
      уничтожению русский народ мог отнестись, по немецким соображениям, без протестов, и другое дело — уничтожать детей, принадлежащих хотя бы и наполовину к русскому племени, что могло привести к нежелательному возбуждению всего русского народа.
      Но раз немцы сделались нашими хозяевами, то чего же им было бояться русского народа? Оказывается, было чего: сильная русская армия захватила Керченский полуостров и угрожала южному немецкому фронту, Севастополь ожесточенно сопротивлялся, у Харькова большие силы Красной Армии представляли большую угрозу. Военная обстановка не благоприятствовала проведению в жизнь полностью немецких идеологических установок: а вдруг русские окажутся победителями? Тогда русский народ будет мстить немцам. Немцам казалось, что русский народ не будет мстить им за уничтоженных евреев, но за уничтожение русских детей мстить он будет. Так, вероятно, немцы рассуждали, основываясь на своем собственном подлом мировоззрении.
      Немцы не могли взять в толк, да и теперь еще не понимают того, что русский народ считает все племена своей страны равноценными и составляющими единую семью СССР. Немцы боялись и потому не приступали к уничтожению русских, хотя бы и полурусских, детей.
      Но вот военная обстановка переменилась: армию на Керченском полуострове немцы разбили, разбили также Красную Армию у Харькова, взяли после восьмимесячной осады Севастополь, — разгром Советского Союза казался немцам неотвратимым, а может быть, и совершившимся.
      Теперь, при несомненной своей победе, немцы могли делать все что угодно, не боясь возмездия. Главное — безнаказанность!
      Чувствуя свою безнаказанность, преступник по натуре готов совершить любое преступление. И немцы приступили к уничтожению русских, полурусских, полуеврейских детей. Это уничтожение было проведено 10.VII.42 года. Взяли немцы на уничтожение детей у многих десятков русских матерей, в том числе и у Пациориной.
      Как и другим матерям, немцы предоставили Пациориной «право на жизнь». Но русские матери предпочли умереть со своими детьми. Но что же! Немцы — люди культурные: они понимают чувства арийских родителей и как культурные люди не отказали несчастным матерям в исполнении их желания — уничтожили и их самих.

1.VIII.42
      Итак, 19 июля немцы показали, что они уничтожают не только евреев, как представителей особой расы, но и русских детей — полуевреев, и не только полуарийцев, но и чистокровных отцов и матерей этих детей и чистокровных арийцев — русских жен и мужей, соединенных браком с евреями.
      Немцы объявили себя идеологами борьбы с еврейством, но попутно уничтожают и русских — «чистокровных арийцев». Из этого факта следует сделать простой вывод: немцы делают различие между расами только на словах, в действительности же они истребляют как семитов евреев, так и арийцев, они не только ненавистники евреев, они ненавистники всех вообще народов не немецкого племени.
      И если немцы щадят в Крыму татар, армян и людей прочих национальностей, то это происходит потому, что они не успели еще завоевать всей нашей страны и им выгодно пока пользоваться услугами национальных меньшинств. Следовательно, напрасно татары примкнули к немцам и образовали татарские войска для борьбы с русской армией, в случае победы немцев они будут подлежать такому же истреблению, как и евреи.
      Татары, по немецкой идеологии, стоят неизмеримо ниже русских, что доказывается строжайшим запрещением немецкого командования немецким солдатам вступать в брачную связь с татарками. Татары недостойны того, чтобы смешивать свою кровь с немецкой кровью.
      Все не немецкие народы должны очистить занятую немцами территорию, вот лозунг Гитлера и всего немецкого народа! И этот лозунг был нам известен задолго до войны, когда мы читали о требованиях немцев «жизненного пространства».
      А «жизненное пространство» немцы уже давно мечтали отнять у народов СССР, но СССР не был пустым населенным местом, следовательно, немцы еще до войны мечтали очистить нашу страну от не немецких народов, чтобы свободно занять нашу землю немецким племенем. Мы все — все народы СССР — были давно уже обречены немцами на уничтожение, и полное уничтожение всех нас не произошло только потому, что Красная Армия своей кровью отстаивает нашу страну.

2.VIII.42
Об украинцах и прочих.
      С приходом немцев от русского народа отшатнулись в местах оккупации все нацменьшинства, пользовавшиеся ранее его силой, трудом, богатствами, культурой. Эти нацменьшинства стараются убедить немцев в том, что они никакого касательства к войне не имели и не желают иметь и что они видят в немцах своих освободителей от русского ига. Они пытаются представить дело так, что войну с немцами ведет якобы не СССР, а один русский народ, который один и должен отвечать за ее последствия, с которым с одним немцы и должны расправляться, не трогая преданных им нацменьшинств. Прежде всего обособились от русских татары, которые создали свой национальный татарский комитет и татарские воинские части в помощь немцам. Татары тотчас же по вступлении немцев в Крым начали вести борьбу с разгромленными русскими войсками, но когда им пришлось иметь в дальнейшем дело с пришедшими в себя остатками Красной Армии, образовавшими партизанские отряды, то боевые качества их проявились воочию и очень ярко: каждое столкновение татар с партизанами неизменно кончается поражением татар. Только путем измены проникающих в состав партизанских отрядов татар немцам удалось уничтожить две группы партизан.
      В первом случае бывшие в охране партизанского отряда татары провели немцев к убежищу партизан как раз в тот момент, когда партизаны созывали собрание, где им разъяснялось международное положение. Вся эта группа была уничтожена без встречного боя.
      Другой подобный же случай был на днях в лесах по пути к Ялте: татары, бывшие в среде партизан, провели немцев обходными тропками к становищу, но в этом случае на часах стояли не татары, а русские, и потому охваченные со всех сторон партизаны были в последнюю минуту оповещены и успели встретить врага с оружием в руках, — незначительная часть из них сумела спастись. Из татар были составлены отряды для «охраны Крыма».
      Первоначально немцы поручили татарам очистить Крым от партизан, однако ввиду неизменно повторяющегося разгрома татар при каждом их столкновении с партизанами немцы принуждены были передать эту борьбу с партизанами в руки румын, а татарам оставили роль разведчиков и шпионов.

3.VIII.42
      В первые же дни образования симферопольской городской управы я видел целые волны караимов и армян, набросившихся на управу с желанием рвануть себе кусок общественного пирога. И они пристраивались к теплым местечкам, пристраивались потому, что они не русские, а как инородцам, ненавидящим русский народ, им можно позволить грабить этот народ и забрать над ним власть.
      Цивильные татары бросились в частную торговлю, караимы заняли счетные должности, а армяне — административные. Болгары из-за своей малочисленности и из-за недостаточной пронырливости заняли менее скромные места: начальников цехов, хлебопекарен и мастерских. Все граждане из нацменьшинств обращались и обращаются к немецким властям за преимуществами, льготами и милостями и обосновывают свои притязания указанием на то, что они не русские, а армяне, болгары и т. п., то есть ставят себя в положение враждебности к русской народности и к государственности русского народа.
      А раз они отмежевываются от русской народности, то это является для немцев вполне достаточным основанием для предоставления этим паразитам разных преимуществ. Но наиболее гнусно было поведение украинцев. На том основании, что они «не русские», украинцы образовали свой украинский комитет и этим сразу отмежевались от своих русских соплеменников.
      Создается впечатление, что в СССР никогда не существовало не только содружества, но и союза народов. Все нацменьшинства образуют свои национальные комитеты, один только русский народ на своей земле не имеет своего «русского комитета».
      Война ведется в защиту всех народов СССР, но несмотря на это все нацменьшинства уклоняются от принятия на себя ответственности за ведение войны, перелагают эту ответственность на один только русский народ с тем, чтобы все несчастья, все бедствия войны нес только он один, а они, нацменьшинства, будут пользоваться выгодами положения не только при победах, но и при поражениях.

4.VIII.42
      Мне ясно, что немцы решили покончить с нашей государственностью. Но чтобы покончить с нашей государственностью, необходимо уничтожить спайку этой государственности, цемент, связывающий все народности нашей страны. Таким цементом является русский народ с его культурой, языком и мощью, значит, нужно или уничтожить русский народ, или унизить его, обессилить и свести его значение к нулю, тогда все соединенные, скрепленные русским народом народности СССР разложатся на составные части и государственность перестанет существовать, а вся территория СССР «как географическое понятие» войдет в состав других государств, в первую очередь в состав Германии.
      Поэтому политическая задача немцев в это время — создавать временные раздробленные национальные объединения украинцев, татар, армян и т. п. И вот появилось разрешение восстанавливать национальности СССР. Самой значительной из «восстанавливаемых» национальностей является украинская.
      Украинский народ — ветвь великого русского народа, во все времена именовавшаяся малороссами. Враги русского народа издавна стремились раздробить его. Поляки ополячивали украинцев, немцы, как более дальновидные, создали план отделения Украины от России путем создания самостоятельной народности.
      Австрийская династия Габсбургов детально разработала план отделения Украины. По мысли Габсбургов, для малороссов создавался на территории Австро-Венгрии особый язык и даже придумано было и особое название будущей страны — «Украина», взятое из народных песен и обозначающее по смыслу край, сторону, окраину страны.
      На протяжении целого столетия проводилась немцами предательская политика полного разделения и отделения русского и украинского народов. После же преобразования России в СССР немцы стали совершенно откровенно проповедовать полное отделение Украины как особой страны, будто бы чуждой русскому народу (см. процесс «Спилки вызволения Украини», 1931–1932 гг.).
      Теперь мечта немцев как будто бы осуществилась, южная часть СССР отторгнута от страны, и остается только уничтожить на этой территории всякий намек на единение с остальной страной, надо сделать так, чтобы на Украине совсем не было русских. И вот создается украинский комитет восстановления национальности.
      Приглашаются все русские, считающие себя украинцами, предъявить свои паспорта для исправления в них наименования национальности «русский» на «украинец». А чтобы успешнее провести это предательское дело — открыли украинский магазин и объявили, что украинцам будут выдавать муку и другие продукты. Украинцам! А русским — нет! Русские — обреченные люди, им не дадут муки, на земле русского народа в привилегированном положении оказываются украинцы, для которых откуда-то, очевидно от доброго дяди, достается мука.
      Украинцы не желают делить судьбу русского народа, русский народ должен погибать в одиночку: какое дело украинцам до русского народа! Вот какой смысл имеет создание украинского комитета и украинского магазина. Расчет на низкие инстинкты низменных душонок оказался верным: голодающее население понесло свои паспорта и за муку продавало свою национальность — по древнему сказанию о чечевичной похлебке.
      В украинцы записывались люди, которые сами и отцы которых никогда не видали земель Украины и которым при других обстоятельствах и в голову не пришло бы обратиться в украинцев.
      Приведу пример. Иван Иванович, происхождением из центральной полосы РСФСР, никогда не бывший на Украине, не знающий абсолютно ни одного украинского слова, по лицу типичный великоросс, всегда значившийся по паспорту, как и его отец и мать, русским, записался в украинцы. Основанием для украинизации ему послужила фамилия.
      Отмечу, что Т. вовсе не из нуждающихся. Кроме того, Т. — человек образованный. Других таких же точно примеров не буду приводить, замечу только, что их были сотни. Русский народ унижен, оплеван — и поделом! Он не заботился воспитанием поколений в духе национального самосознания. Но я, кажется, раздражаюсь, а должен быть беспристрастным.
      Национальное самосознание и стремление к объединению и сплочению не угасло в моем народе. В интересах справедливости я обязан привести и другой пример, только не о себе, потому что это могут посчитать неприличным.
      Есть у меня соседи К. Фамилия украинская, физиономии у всех шестерых круглые, типично украинские, говор у них простонародный, близкий к украинскому языку, их деревенские родственники говорят на шевченковском языке, телосложение у них широкое, словом, К. — типичные украинцы, люди, не потерявшие связи с украинской нацией. Когда этим К. предложили объявить себя украинцами и получить муку в украинском магазине, то глава семьи, его жена и старший сын, подросток 17 лет, категорически отказались, объясняя тем, что такое действие будет предательством по отношению к русскому народу.
      К. говорят так: «Теперь нам, русским, нужно объединяться для спасения или всем вместе помирать. Чем наша семья лучше других?» Вот как говорит необразованный рабочий, семья которого находится в непрерывной нужде. Это не Т. К моему удовлетворению, таких лиц немало у нас.

5.VIII.42
      Интересно отметить, кстати, что германские национальные единицы: саксонцы, баварцы, вюртембергцы, швабы, пруссаки и т. п. — несмотря на разность языков и наречий, несмотря на разницу в быте, в религии и в политическом устройстве, многие десятки лет стараются объединиться в одну сплошную нацию; наши же «щирые» шовинисты украинцы из кожи лезли, чтобы создать непроходимую пропасть межу русским и украинским народами. Кому это нужно? Ответ ясен — немцам. Попытайтесь объявить об отделении от Германии, скажем, Саксонии: тотчас немцы всего мира завопят о недопустимости посягательства на их национальное единство, достигнутое, кстати сказать, только с 1874 г. А попробуйте объявить о создании в нашей стране новой национальности, положим, дончаков на Дону или кубанцев на Кубани, и среди русского народа, исторически объединенного на своей территории в течение нескольких веков, не проявится даже пассивного сопротивления.
      Создатель «Слова о полку Игореве» 750 лет тому назад называл галичан, киевлян, суздальцев русскими и считал всех жителей своей страны одним народом. Он призывал весь русский народ как единое целое к ополчению; а вот его потомки через 750–770 лет умудряются разрывать свое государственное и национальное единство на радость исконным кровным врагам, не желая видеть, что этот разрыв ведет к гибели всех наших народов.
      К тому ли наш Сталин двадцать лет объединяет народы СССР, чтобы разные мерзавцы пытались посеять рознь и ненависть между нашими племенами? Немцы называли Россию, а теперь называют СССР «тюрьмой народов». «Тюрьма народов» — это понятие, обозначающее положение, при которым малым народам запрещается самое их существование. При котором насильно истребляются их национальные черты, когда этим народам запрещается говорить на их языке, песни петь, праздновать их праздники, придерживаться своих обычаев, пользоваться своей землей, когда эти народы третируются, как животные, и лишаются даже защиты общегосударственных законов; т. е. «тюрьма народов» — это понятие такого положения, которое немцы создали и проводили в жизнь по отношению к полякам на территории Германии вот уже полтораста лет.
      Вот что такое «тюрьма народов»! Мерзавцы создали у себя такую тюрьму для польского народа и обвиняют в свойственной им преступности нас. Правильно ли это обвинение по отношению к нашей стране? Нет, это гнусная ложь! И доказательство того, что это ложь, налицо. В течение столетий в России сохранялись различные племена, говорящие на национальных языках, сохранившие свои обычаи, обряды, все свои национальные черты: поляки, грузины, финны, армяне и другие и даже такие отсталые, как зыряне, ненцы, чуваши, башкиры и прочие и такие малые, как карачаевцы, ингуши, калмыки, ойроты. А по отношению к СССР, проводящему политику национального развития всех народностей, и говорить нечего — настолько очевидно бесстыдство немецкой лжи.
      А вот позвольте спросить: куда девались славянские племена — полабы, жившие на реке Эльбе (Лабе), бодричи, лютичи, жившие в теперешнем Бранденбурге и в Мекленбурге, поморяне, жившие в западной Пруссии, и другие славянские племена, место которых заняли немцы и племя пруссов, жившее в восточной Пруссии? Куда они делись, эти племена? Они целиком уничтожены немцами. На их землях живут немцы, на их костях, на их прахе и их трудом немцы создали свое благополучие. Если вы, немцы, называли Россию, а теперь называете СССР «тюрьмой народов», то как же назвать истребительницу целых племен и народов — Германию? Да так и называть: «истребительница народов!»

6.VIII.42
      У меня произошел ожесточенный спор о женщинах с Иваном Ивановичем. Как человек прямолинейный, не признающий компромиссов и уклонений, он со всем своим раздражением обрушился на продажность женщин за их связи с немцами. Мои указания на особую физиологию женщин он игнорирует контрвопросом: «А почему тогда вот эта женщина может обходиться без мужчин, а та, другая, бегает за немцами? Если одна может обходиться без мужчины, то и другая может». Мое объяснение о развитии сдерживающих начал он отвергает: все люди одинаковы и должны иметь одну и ту же мораль.
      Однако он же рассказал один случай связи женщины с немцами, который он оправдывает чувством самопожертвования. Какая-то вблизи от нас живущая женщина переходит из рук в руки от одного немца к другому и благодаря ее просьбам и заступничеству немцы не трогают проживающую у нее еврейскую девочку сироту. Кстати заметить, эти немецкие офицеры относятся брезгливо к «юде», не желают принимать от нее никаких услуг: приборки за ними, подметания полов, подачи кушаний, в разговоры с нею не вступают и требуют, чтобы она не попадалась на глаза.
      Может быть, это делается для самосохранения: на случай, если у них потребуют отчет, почему они не выдали гестапо еврейскую девочку, они смогут сказать, что не знали о ее существовании.
      Этот разговор дает мне повод написать о наших женщинах. Много русских женщин с самых первых дней прихода немцев завязало с ними гнусную связь. Это были самые красивые, выхоленные из симферопольских женщин. Мы видели их в первые же дни гуляющими с немецкими офицерами. Затем бабы попроще связались с немецкими солдатами, а после с румынами. Женщины наши настолько доступны, что денщики искали их (да и теперь иногда ищут) открыто и, не стесняясь, спрашивали прохожих: «Где есть женщины? Пусть идут к нашим офицерам, для них будет угощение и музыка».
      Как вскоре выяснилось, немецкое командование разрешало немецким воинам иметь связь с русским женщинами, но запрещало иметь связь с караимками, армянками и татарками: имелось в виду появление арийского потомства, а какой же ариец произойдет от армянки или от татарки? Румыны подошли к делу попроще, они не брезгуют ни армянками, ни татарками. Румыны стараются поближе сойтись с населением: например, они охотно идут крестить русских детей, покупают для крещения крестики, часто играют с детьми. Но все-таки наши женщины предпочитали и предпочитают отдаваться немцам: немцы как полновластные хозяева страны снабжают своих любовниц и одевают их лучше, чем румыны, «немецкие проститутки», как их называет народ, ходят великолепно разряженными. Почему, в самом деле, наши женщины так доступно и откровенно отдаются немцам?
      Что здесь любовь не имеет места — это очевидно: слишком уж скоропалительно и массово завязываются связи, причем в подавляющем большинстве случаев вступающие в связь не понимают один другого. Действует ли здесь гипноз победителей, имеют ли немцы личное обаяние? Может быть, на наших женщин производит впечатление выправка немцев, их белая кожа и чистота тела, за которой они так тщательно следят?
      Может быть, неотразимое влияние производит военный мундир, может быть, немцы умеют как-нибудь особенно обращаться с женщинами? А может, здесь имеет место влияние «моды», новости, любопытства, желание изведать новые неизвестные и неожиданные ощущения? Или здесь имеет место, как утверждает Иван Иванович, простой практический расчет — с помощью любовника покрасивее одеться, получше обставиться, щегольнуть перед подругами, послаще покушать?
      Несомненно, случается и насильное принуждение, но думаю, что это последнее бывает очень редко: «Сука не схочет, кобель не вскочит» — как выразилась одна соседка. Как бы там ни было, но последствия этих связей не замедлили проявиться летом этого года. Забеременевшие женщины толпами повалили к докторам за абортами. Это ясно означает, что наши женщины не имеют ни особой любви, ни привязанности к своим любовникам и не желают нести обязанности по отношению к своему потомству.
      Но не тут-то было! Немецкое командование все предвидело и приняло свои меры: всем докторам было объявлено строжайшее запрещение делать аборты женщинам, забеременевшим от немцев, под угрозой тяжелого наказания как абортирующему, так и абортируемой. Вот так фунт! Что тут делать? Неужели придется возиться с такой обузой, как ребенок? А вдруг еще наши вернутся, как все громче и увереннее утверждают эти несносные русские мужчины, которым только и дела что заниматься вопросами о какой-то там родине? И вот полузнакомые мне женщины стали обращаться ко мне с просьбами дать от «малярии» десять порошков хинина.
      Я много лет болею малярией и когда-то запасал хинин в большем, чем следует, количестве. Конечно, я не мог отказать страдалице в помощи, тем более что сам страдаю от этой ужасной болезни. Но когда я увидел, что мой запас катастрофически уменьшается, я задался вопросом: почему обращаются именно ко мне, частному лицу, за хинином, когда могут достать его в аптеке. Почему заболевают малярией исключительно женщины? Почему у меня просят именно 10 порошков, не больше? Ответ на все вопросы понятен: хинин нужен для самовольного аборта. Я объявил, что у меня хинина нет. Иван Иванович не одобряет моего отказа женщинам в хинине, он одобряет аборты, он не желает появления в СССР немецкого потомства. Я считаю, что нам необходим прирост населения, хотя бы и от немцев: страна обезлюдеет и неоткуда будет достать новое поколение, так необходимое при общем росте других менее пострадавших от войны народов. А что новое поколение будет наполовину немецким, то это не имеет значения: оно растворится в общей массе русского поколения, а воспитание в духе демократии и братства не даст произрасти нежелательным фашистским чертам.
      Но интересно разобрать вопрос, почему немцы запрещают аборты. Немцы сами дали ответ на это. В помещенном в «Голосе Крыма» приказе значится: «Все родившиеся у русских женщин от немецких воинов дети будут считаться немцами, таким детям германское правительство окажет помощь при кормлении и воспитании, воспитание же будет проводиться в немецком духе!»
      Вот оно что! Немцы уничтожают наши народы не только для того, чтобы освободить для себя жизненное пространство, но и с целью вообще искоренить их. Однако пространства СССР настолько обширны, что для заселения их не хватит наличности немецкого племени, которое и само сильно разредится от войны, следовательно, необходимо пополнить количество немцев за счет родившихся от русских женщин детей.
      Ведь русские женщины, хотя и не немки, все-таки арийки, следовательно, потомство от немцев будет носить все признаки «высшей расы», а впоследствии даст ему характер «благородный», чисто немецкий. Дальновидные люди! Интересно только знать — кто окажется прав: немцы, ожидающие от русских женщин немецкого потомства, или я, ожидающий от немецких солдат русского потомства?
      Из всей этой галиматьи с деторождением пока ясно только то, что немцы выработали определенный план не только завоевания нашей страны, не только порабощения ее, но и полного, совершенного онемечивания.

7.VIII.42
      У меня два новых приятеля из моих старых знакомых. Иван Иванович Т. (Имена и фамилии лиц противонемецкой ориентации в листках моего дневника, который я переписываю в эту тетрадь, по вполне понятным причинам не значились.)
      В его квартире ежедневно собирается от 10 до 15 человек советски настроенных граждан. Там я свободно дышу, так как высказываюсь без стеснения и надзора, но в последние дни мне тяжело там бывать. Тесленко совершенно не управляет своими нервами, они у него разболтаны. Сегодня он меня совершенно измучил: подавай ему победу Красной Армии сейчас, немедленно в руки, чтобы он мог ее видеть своими глазами и ощущать руками. Он в отчаянии от воронежского разгрома и обвиняет меня в том, что я не могу его утешить. «Вы каждый раз уверяете меня, что Красная Армия победит. Когда же это будет? Когда? Почему, если, по вашим словам, мы сильнее, немцы нас бьют? Я понимаю все, что вы говорите об Урале, о наших резервах и о значении социалистического устройства, но почему все эти факторы не действуют сейчас? Почему надо ждать еще поражения, а только черт знает, в каком будущем, когда нас всех немцы тут истребят, придет победа?»
      Правда, я сам виноват в этом взрыве отчаяния, я высказал предположение о том, что немцы пойдут по пути наименьшего сопротивления на юг, поднимут неизбежное, по моему мнению, восстание донских, кубанских, терских и оренбургских казаков и будут, как Карл XII, через Полтаву искать путь на Москву через Новочеркасск. Вот и подите с такими людьми!
      Я искренне радуюсь тому, что немцы идут на юг, так как это означает неправильность их стратегии и неудачу на главном — Московском направлении, а товарищи Тесленки вопят о том, что этим маневром немцы завоюют еще лишнюю территорию и что (самое главное?) они истребят наши драгоценные жизни.
      Значит, надо согласовать войну так, чтобы военные действия происходили подальше от нас, чтобы наши бойцы проявляли исключительное мужество и самопожертвование, но чтобы мы лично не были затронуты войной, вышли бы из войны целыми и здоровыми: ведь наше личное «я» представляет такую большую ценность!
      Впрочем, Тесленко — славный малый, определенный сторонник советской власти и горячий патриот и компанию себе подбирает исключительно из патриотов и даже, кажется, организует какое-то подпольное общество патриотов.
      Мне пришлось сегодня много говорить на тему о падении Воронежа, о значении южного плацдарма, о значении для развития военных действий путей сообщения, которых так мало на Дону и так много в распоряжении Красной Армии за Москвой, и опять об Урале, и еще об Урале.
      Я вижу довольное выражение на лицах моих слушателей и сам рад за них и за себя. Следовало бы записать мои мысли этого времени, мои лекции экспромтом, да до того ли теперь?
      У меня большая задача — описать гибель евреев, да я никак не решаюсь к ней приступить и откладываю это дело со дня на день уже много месяцев. Почему немцы стремятся на юг? Что им там надо? Хлебным районом — Украиной — они обеспечены, заводской промышленности на юге, кроме Ростова, не найти, угольный район — Донбасс — занят. Что им там надо?
      Там не дорога на Москву и на Урал, там вообще мало дорог. Растягивать свои коммуникации, имея на левом фланге главные ударные силы Красной Армии, сосредоточившей там, вероятно, огромные живые силы и технику, имеющей за собою важнейшие базы снабжения и развитую сеть дорог, очень глупо. Неужели немцы так сильны, что могут делить свои армии на два фронта, одну часть оставлять на главном московском направлении, а другую бросать на какую-то таинственную авантюру. Может быть, они хотят обойти Москву с востока? Так это будет стоить им дороже лобового удара. А может быть, предполагая, что они теперь неимоверно сильнее СССР, немцы стремятся овладеть Кавказом, заиметь наш Черноморский флот, базу на Черном море, принудить его к самоуничтожению, затем заставить Турцию присоединиться к себе и совместно с нею ударить на Англию в Египте?
      Это был бы грандиозный план, но время для его завершения упущено. Турцией надо было раньше заняться, а теперь... За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Может быть, немцы гонятся за бакинской нефтью? Так очевидно, что они ее не получат: даже в случае удачи они найдут в Баку только море огня, но не море нефти.
      Единственное правильное движение немцев — это прямое движение на центральный промышленный район, т. е. опять-таки на Москву и за Москву. Растягивание немцами фронта и движение их на юг — такая колоссальная, непроходимая, такая несуразная, такая явная глупость, что мне хочется выйти на улицу и во весь голос прокричать немцам: «Дураки, дураки, дураки! Вам капут, капут!»
      Я сегодня на радостях объявил своей семье, и Ивану Ивановичу, и Тесленковскому кружку, и доктору Языджи, и всем своим знакомым, что я ручаюсь своей головой, что в конце этого года или в самом начале 1943 года немцы будут разбиты и в войне наступит решительный перелом. У Черновой, нашей патриотки, я даже выразился так: «Если к 1 января 1943 года наши войска не нанесут немцам решительного поражения, то даю честное слово, что 2-го января я уже покончу с собой». Там к моему прогнозу отнеслись с полным доверием, как, впрочем, относятся и все мои знакомые, даже в последнее время и моя семья.
      Я настолько уверен в нашей победе этой зимой, что действительно, если ее не будет, я не перенесу разочарования. Впрочем, от гибели ненужного никому и к тому же больного человека мир ничего не потеряет.

8.VIII.42. Суббота
      И смешно, и досадно. Был сегодня у Б. Илья Афанасьевич — грек лет около шестидесяти, заведует табачным складом и снабжает меня табачной фарматурой, но такой сквалыга, что дает каждый раз по 200 и даже по 100 граммов, не больше, может быть, с тем расчетом, чтобы я чаще к нему заглядывал. Он восторженный патриот, оптимист и готов верить, если я скажу, что через месяц немцев выгонят из нашей страны.
      Он жадно прислушивается к моим умозаключениям, причем с моим приходом созывает мужчин-рабочих послушать меня. Все мужчины на складе патриоты и ждут не дождутся прихода Красной Армии. Но с немцами Б. весьма осторожен и старается подчеркнуть свою лояльность. Политика правильная: у него два сына в Красной Армии! Этому Б. я показал портрет генерала Лашкевича, и он немедленно и восторженно уверовал в мое генеральское происхождение и теперь каждому, решительно каждому заглянувшему на склад немцу, офицеру ли, солдату ли, он обязательно представляет меня: «Это сын известнейшего генерала Лашкевича — мой большой, мой первейший друг!» Мне и смешно и досадно, я в таком возрасте, что у меня самого сын мог бы быть по крайней мере командиром дивизии, а тут меня суют в «сыновья».
      Но немцы относятся почтительно, офицеры и солдаты козыряют. Права была Анна Соломоновна: у немцев удивительно развито чинопочитание, даже не к генералу, а только к сыну его они относятся почтительно.
      Сегодня, например, два немецких солдата не посмели сесть на складе, несмотря на приглашение к тому Б., пока Б. не догадался сказать мне: «Разрешите им сесть». Я разрешил, и солдаты сели. Черт знает что! (Примечание: продолжение этой записки утерялось, и я не помню, что было дальше, докончу о Б. тем, что он ссудил меня карточкой в столовую, за что я ему очень благодарен.)

30.VIII.42
      Об отправке детей в Германию. Этот гнусный мерзавец Булдеев со своей сворой гнусных приспешников опять поднял кампанию за отправку наших детей в Германию на работы. Немцы поразвешивали плакаты, красочно рисующие богатую и радостную жизнь в Германии. В «Голосе Крыма» каждый день печатаются письма ранее уехавших в Германию русских рабочих и работниц. Наши девушки там служат прислугой у хозяев. Подумать только: наши девушки, имеющие среднее образование, не знавшие, что такое хозяева и прислуга, теперь выносят горшки у грубых, невежественных, полуграмотных, скотоподобных «фрау». Для того ли они получали у нас образование и воспитывались в духе независимости и равенства? Наши мальчики от 14 лет помогают немцам выпускать с их заводов снаряды, пускаемые потом по нашим войскам, и это называется борьба с большевизмом и еврейством.
      Я думаю о немецких женщинах. Ведь ни одна средняя немка не имеет того образования, какое получают у нас все девушки. Ни одна немка не имеет того кругозора и миропонимания, которые усваиваются нашими девушками. Ни одна немка не имеет тех духовных потребностей и высоких стремлений, какие свойственны нашим девушкам. Ни одна немка не знает, что такое культура духа, которой пропитаны наши девушки. И вот образованные, культурные и правильно воспитанные девушки с высокими стремлениями становятся прислугами у невежественных немок. Не слишком ли большая честь для немок? А наши мальчики 13 и 14 лет? Мыслимо ли у нас такое положение, чтобы отрывать детей от учения и в таком возрасте заставлять работать по 12 часов на заводах?
      Да у нас и в голову никому не придет такая несуразность! Что же ждет наших детей в Германии, где люди стоят на менее культурном уровне, чем наш народ, где люди необразованные, невоспитанные и грубые хамы, да при том еще и тысячелетние злобные враги нашего народа? Обращение немцев с нашими беспомощными детьми в Германии будет, конечно, зверски злобным, и едва ли кто-нибудь из них вернется живым. Но немцы пока возвращают некоторых русских, побывавших у них на работе. Эти счастливцы освобождены от работ как не подходящие по состоянию здоровья. Так возвращены и Петя Д. с женой. Это тот самый Петя, который с 1 на 2 ноября прошлого года при отступлении наших войск из Симферополя так геройски всю ночь стрелял «от пуза» из винтовки по звездам.
      Его и его жену приспешники Булдеева заставили написать в газету «Голос Крыма» хвалебную статью о своей жизни в Германии, где они проработали около 2 месяцев. Эти мерзавцы из «Голоса Крыма» — гнусные убийцы наших детей. О господин Булдеев! Неужели я до вас не доберусь? Друг Пети, богатырь Ваня Ш., симулировавший на родине сумасшествие и потому не попавший в армию, признан придирчивыми немцами совершенно здоровым и оставлен в Германии на работах.
      По всеобщему и единодушно высказанному всеми нашими соседями предположению немцы обязательно казнят Ваню, так как он не только имеет непобедимую страсть к водке, но и сильно нечист на руку, с такими субъектами немцы не церемонятся. К нам часто приходят взрослые соседи и подростки послушать мои высказывания. Так, бывает Павлик К., который всегда точно придерживается моих советов во всех случаях своей жизни. Бывал и Витя Х., мальчик 18 лет.
      И вот последнее время Витя Х. перестал ходить ко мне. Оказывается, он решил ехать на работы в Германию. Я тщетно уговаривал и убеждал его и его мать не делать такого безумного шага. Витя — сын многолетнего заслуженного партийца, сам комсомолец, мать его всегда считалась убежденной большевичкой. Что заставляет этого мальчика принять такое решение?
      Если бы еще он оставался без руководства, это было бы понятно, но ведь он в течение шести-семи месяцев ходил ко мне и слушал мои поучения! Останавливаюсь вот на каком соображении: Витя как комсомолец и сын известного всем партийца постоянно живет под страхом доносов и преследования и решил избавиться от этого страха тем, что поедет на работы в Германию.
      Он сбивал и других подростков на этот шаг. Ко мне приходил за советом по этому же вопросу и Валя Ю., но ему и Павлику я категорически запретил и думать об этом, и они послушались.
      По их словам, Витя слушает советы Пети Д. Много берет на себя Петя Д.! (Петя Д. искупил свою вину. Он 27 июля 1944 года погиб под немецким танком при сражении в Литве.)
      И вот сегодня, 30 августа, Витя эшелоном отправлен на работы в Германию. Поехал с ним и 14-летний Андрюша К. Отец Андрюши с самого начала войны ушел добровольцем в Красную Армию, мать его веселится с румынскими офицерами. Как Андрюша попал в «рабочие добровольцы»? Очень просто.
      Немцы приказывают регистрироваться на бирже труда детям с 14 лет. Оттуда они посылают детей на физически непосильные работы. Специально посаженные на бирже продажные стервы «барышни» уговаривают детей ехать в Германию. Простой отказ ребенка не останавливает этих проституток. Они, как пиявки, пристают к ребенку с расспросом: почему он отказывается, что его удерживает, не коммунисты ли его родители? Что может ответить запуганный немецким владычеством ребенок? Он боится сказать лишнее слово и отмалчивается, а стерва говорит: «Вот видишь, тебе нечего сказать, значит, я тебя запишу добровольцем в Германию». И записывает 14-летнего ребенка «добровольцем». Конечно, если бы мать Андрюши пошла с ним на биржу, она отстояла бы сына, но Андрюша был предоставлен самому себе. Когда знакомые стали укорять К. в том, что она допустила сына до гибели, то она побежала на биржу и стала протестовать против его вербовки. Но было уже поздно!
      Биржевые стервы и немцы накинулись на нее, стали ей угрожать репрессиями и затем попросту выгнали. Вот это называется «добровольной записью на работы в Германию». Немцы не имеют сострадания не только к взрослым, но и детям. Это прирожденные кровожадные палачи.

6.XI.42. Воскресенье
      У нас делается что-то невообразимое: по всеми двору разливаются зловонные потоки из уборной. В уборную никто не ходит, туда выливают нечистоты из ведер и в самой уборной по всему полу на десять сантиметров разлита зловонная жижа. Несчастная Даша умудрилась провалиться в эту жижу и с проклятием и слезами долго отмывалась и отстирывалась. Никаких средств к вывозу нечистот нет. Городская управа взимает налоги, но ничего не предпринимает к облегчению нашего положения, а немцы под всегдашней угрозой расправы требуют нечистоты во дворах очищать.
      Алексей М. организует очистку своими средствами: жильцы копают во дворе яму и сами сливают туда нечистоты из уборной. Больше всех работает, конечно, мой Сережа, но и моя сватья и многие другие работают усердно.
      К моему удивлению, меня не допускают к этой работе. Между жильцами идут бесконечные склоки по поводу участия в работе отдельных лиц. Но когда я пришел помогать им — меня единодушно отстранили от этой работы, и никто во дворе при своих склоках не бросает мне обвинения в том, что я не принимал участия в работах. Это происходит, конечно, оттого, что Сережа работает за пятерых и берет на себя мою долю работы, но смею думать, что здесь сказывается и личное уважение ко мне. Это мне очень приятно. Вообще во дворе со мною все вежливы и деликатны и даже услужливы.
      Двор у нас большой, до 80 жильцов. Все грызутся между собою как собаки, но, к удивлению, за эти 9 месяцев не было ни одного случая предательства или доноса. Алексей М. оказался прекрасным старостой. Он, конечно, подчиняется немцам, исполняет их приказы, но изо всех сил старается не дать жильцов в обиду.
      Лучше него старосты не сыскать. Я помню, когда немцы начали выбрасывать из некоторых квартир жильцов, М. сразу без просьб предложил свою квартиру для уплотнения выселяемыми. Язвы нашего двора — сестры П., несмотря на бесконечно заводимые ими склоки и ссоры, несмотря на свою немецкую ориентацию, до сих пор никого не предали, ни на кого не донесли. Но мы их все-таки боимся до сих пор.
      При советской власти П. всегда высказывались как самые убежденные большевички, были активистками. С приходом немцев они тотчас повесили у себя иконы. П. указывают на то, что раньше они были безбожницами и оскорбляли религиозное чувство других людей, они отвечают, что раньше они боялись советской власти и носили советскую маску из страха, а теперь эту маску сбросили.
      Сейчас я думаю, что настоящую маску, немецкую маску, П. носят теперь, при немцах: они сами боятся репрессий за свои прежние действия и изо всех сил стараются выявить свою немецкую ориентацию, а чтобы на них кто-нибудь не донес, они всем и каждому сами угрожают доносами, но угрозы не приводят в исполнение. Это своего рода мимикрия, перекрашивание для собственного спасения. Но все-таки озлобление против них жильцов очень большое.
      Ввиду переполнения уборных нечистотами жители пользуются разоренными домами и дворами. Я задался целью — подсчитать, сколько домов разорили немцы. В старой части города я насчитал таких домов больше сотни и бросил считать. К чему было разорять эти дома? Это все частновладельческие еврейские дома.
      Когда немцы взяли на казнь евреев, они на каждой еврейской квартире вывесили приказ, запрещающий под страхом смерти заходить в эти квартиры. Затем, после казни евреев, немцы позабирали из еврейских квартир все имущество, до мебели включительно.
      Пустые еврейские коммунальные квартиры немцы разрешили заселять, но частновладельческие еврейские дома, несколько сот, немцы оставили под запретом. Эти дома немцы затем начали разорять — выламывали двери, рамы, стропила, потолки и полы: все это шло им на топку. Из стен немцы выламывали годный камень, а с крыш брали черепицу для своих нелепых построек.
      Вот на месте этих разоренных домов жители и устроили свои уборные. Свалки для мусора немцы устраивают тут же в городе на пустых местах. Около нашей квартиры две свалки, которыми пользуются наши женщины: там они находят разные годные для топки отбросы — дрова, щепки, тряпки, автомобильные шины и книги.
      Никакими убеждениями я не мог заставить женщин щадить книги. К книгам женщины относятся с какой-то остервенелой ненавистью, и былые библиотеки бессмысленно погибают. Иван Иванович жалуется, что его жена Феня, несмотря на его запрещения и даже ругательства, истопила уже несколько десятков томов энциклопедии Брокгауза. При моей попытке спасти от сожжения очень ценную книгу о мироздании наши женщины наговорили мне так много злобных неприятностей, что я пришел в ужас. Не помогло даже мое тонкое указание на то, что эту книгу можно продать за 200 рублей. Книга на моих глазах была со злобой разорвана и брошена в печь. В течение пятидесяти лет я не плакал, а сегодня заплакал от обиды: как наши русские женщины не понимают, что они участвуют в разрушении своих культурных ценностей!
      Книгами топят все женщины нашего двора, благо немцы вывалили на свалку целую библиотеку пединститута. На нашу свалку немцы выбрасывают и книги, и разные препараты, и гербарии, и музейные редкости. Мы не люди, мы — собаки, и у нас не должно быть культуры: зачем животным культура? Культурны только немцы, образование нужно только немцам, а русский народ займет подобающее ему положение прислуги и рабов у своих немецких хозяев, если эти хозяева не истребят его до конца.
      С ужасом я вижу, что немцы не только стремятся уничтожить нас физически, но и стараются стереть с лица земли все достижения нашей культуры, нашего русского ума. Русская земля — это <нрзб.>, на которой немцы будут писать свою немецкую историю так, чтобы никто и не подумал, что здесь был народ более могущественный, более развитой, более умный и более культурный, чем они.
      В самом деле, чем помешали русские книги немцам? Ведь если немцы их не читают, то они нужны для нас: книги дают нам образование, книги дают нам знания, книги служат украшением нашей жизни, показателем наших достижений в области науки и искусств, достижений не меньших, а больших, чем немецкие, по книгам учится наше молодое поколение, книги, наконец, служат нам для развлечения.
      Чем помешали немцам наши книги? Может быть, наши книги плохи? Может быть, они являются продуктом низшей культуры? Может быть, они вредны? Так рассуждал когда-то мусульманин Омар, сжегший на несчастье всего человечества ценнейшую Александрийскую библиотеку. Так этого не может быть. У нас есть Ломоносов, превзошедший своих немецких учителей, у нас есть Менделеев, до которого не дорасти ни одному немецкому химику, у нас есть Пирогов — зависть современных ему немецких докторов. Наши инженеры, химики, астрономы, геологи, философы внесли в мировую науку вклады более объективные и более ценные, чем вклады немецких ученых.
      Кстати о немецких философах. Что это за философы? Шопенгауэр извращал современное ему мировоззрение до такой степени, что заставлял ненавидеть жизнь. Фихте договорился до того, до чего договариваются умалишенные в сумасшедших домах, стал отрицать свое собственное существование. Кант все мировоззрение вывел из собственного куриного помысла. Ницше, служащий величайшим предтечей Гитлера, проповедовал человекоубийство для утверждения единого немецкого «сверхчеловека». Кстати, Ницше сошел-таки с ума.
      Да избавит нас судьба от таких философов. Но немцы гордятся своими философами, которых, кстати, и не читают, и стараются умножить число немецких философов — вероятно, на удивление всему миру они возвели в философы Гете. Пора бы разоблачить этого умника, нахватавшегося поверхностных знаний и насильно втискивавшего принадлежавшие другим, преимущественно французам, идеи в свои произведения. Ведь если копнуть хорошо того же «Фауста», то выявится, что все высказанные там «мировые» мысли, тенденции принадлежат современным французским ученым.
      Немцы издавна занимаются грабежом чужих мыслей и знаний и стараются выдать их за свои, немецкие. А немецкие историки? Послушать их, так окажется, что в мире не существовало цивилизации до тех пор, пока ее не создали немцы, и теперь не существует никакой цивилизации, кроме немецкой! А освещение исторических фактов? Более подлого извращения смысла исторических событий не найти ни в какой другой литературе. А немецкие литераторы? Что это за ничтожество!
      Всякий другой народ стыдился бы выставлять напоказ такие произведения, как «Страдания молодого Вертера», а немцы до сих пор прославляют эту захламленную повесть. Мошенники в науке, присваивающие себе изобретения других ученых, немцы — мошенники и в искусстве. Посмотрите только на эту картину: «Винцершторикс сдается в плен римлянам». Победители римляне изображаются неуклюжими хмурыми людьми, подавленными царственным величием и красотой сдающегося в плен немца. Всякий немец, глядя на эту картину, должен вообразить, что настоящим победителем является пленный немец, а владыки мира римляне — слуги его.
      Эта картина служит ярким отображением всего миросозерцания немцев и в то же время показателем их фальши и невероятной наглости в изображении событий. И вот эти немцы уничтожают нашу науку, нашу литературу, наше искусство. Впрочем, ошибаюсь — произведения искусства немцы грабят у нас и вывозят к себе в Германию.
      Нашими картинами они будут украшать свои залы и, вероятно, поставят на них штамп «изготовлено в Германии». Чем помешали немцам наши писатели, что они выбрасывают на свалку их произведения? Разве у них есть такие писатели, как наши Гоголь, Достоевский, Толстой, Горький, Некрасов и другие?
      Разве этого недоноска Гауптмана, не умеющего договорить до конца свою иронию, можно сравнить с Гоголем? Разве у них есть такие отобразители душевных переживаний, как наш Достоевский? Разве у них есть такие философы и вместе с тем художники от литературы, как наш Толстой? Разве их поэтов можно целиком сравнить с нашим Пушкиным?
      Я думаю, что при истреблении наших культурных ценностей немцами руководит не только прямое стремление уничтожить нашу культуру, но и черная злобная зависть бесталанного ремесленника к талантливому художнику, зависть Сальери к Моцарту: во всех областях науки и искусства русский народ талантливее и гениальнее немцев, и этого немцы не могут нам простить.
      Я слушал как-то лекции профессора Зоммера. Зоммер прямо говорил: «Русские студенты талантливее немецких студентов, а немцы лучшие компиляторы, чем русские: то, чего русский достигает гениальным вдохновением, немец добивается усилиями многих лет».
      Немцы ненавидят нас не потому, что мы люди будто бы низшей расы (это выдумка немцев для оправдания своих зверств), а потому что мы в действительности культурнее и одареннее, чем немцы. Наши культурные достижения нужно уничтожать не потому, а для того, чтобы они не затмевали немецкой культуры.

8.VIII.42
      Приятели убеждают меня писать о румынах. Но что о них можно писать? Это такие невзрачные и ничтожные люди, что о них положительно нечего писать. Но попробую.
      Во-первых, румыны нечистоплотны, во-вторых, внешность их ничем не примечательна, в-третьих... а в-третьих, о них нечего сказать, кроме разве того, что они воры. Да, самые обыкновенные мелкие воришки. Они заходят в квартиры и стараются незаметно стянуть какую-нибудь мелочь: духи, пудру, зеркальце, кольцо и т. п. У нас они украли кусок мыла, зажигалку и еще какую-то мелочь, и вот сейчас же в нашем дворе продали соседям украденное у нас мыло. Румыны так же наглы, как и немцы, но у них нет необходимой для крупного грабителя самоуверенности, на них можно прикрикнуть, можно выгнать их, как попрошаек.
      С первого же знакомства с ними население стало называть их «цыганами». Румыны «цыганят» у жителей разные подачки. Обращение немцев с румынами презрительное, высокомерное. Румыны иногда пытаются отыграться на нас своим обращением, но это им не совсем удается. Но все-таки в моральном отношении румыны лучше, чем немцы: они не проявляют жестокости, а наоборот, стараются сойтись с населением поближе. Лакомы они также и на женский пол. Один румынский офицер до того приставал к моей свояченице, что довел ее до слез. Другой румынский офицер завязал связь с татаркой, и такая пошла у них любовь, что на удивление: целый день ходят по двору и во всеуслышание поют: «Миша любит Зою, Зоя любит Мишу», — и это на все лады и до бесконечности, может быть, продолжалось бы и по сие время, если бы не случилось несчастья: кто-то кого-то из них заразил сифилисом, ну тут уже, конечно, любовь пропала. Происходило это на Кантарной улице. Румынские солдаты вечно толкутся на улице и предлагают прохожим свои пайки папирос, мыла, масла. Наши мальчишки завязали с ними постоянные торговые сношения. В то время как немецкого солдата на улице почти не встретишь, румыны облюбовали себе улицу для прогулок. Кормятся они значительно хуже немцев, одеваются не так аккуратно, немцев ненавидят.
      Почти все румыны охотно играют на гитаре, причем подпевают сами себе, румынских песен не поют, а пользуются нашими. Любимая их песня «Катюша». Поют они ее так: «Вихатиля на перех Катуша». Все они, не в пример немцам, очень быстро усвоили русский язык, а некоторые владеют им с детства.
      Попадаются среди них люди чистейшего русского типа, эти говорят по-русски прекрасно, очевидно, бессарабцы. Исключая выцыганивания и мелкого воровства, румыны не причиняют населению вреда. Но недавно произошел такой случай. Очередным эшелоном отправлялся на родину офицер, лишившийся в бою обеих ног. Его провожала невеста — русская девушка, с которой он собирался вступать в брак. Несчастный молодой человек, вместе с ногами лишившийся и любимой девушки, и перспектив нормальной жизни, перед самой отправкой поезда застрелил свою невесту и застрелился сам. «Чтобы никому кроме него не досталась», — комментируют это событие наши женщины. Немцы возмущены этим поступком: сильная страсть им непонятна, безнадежность от неразделенной любви они также не понимают. Убивать по безрассудству, из страсти — недостойно арийца, это могут делать только люди низшей расы. Вот как передали мне мнение немецких офицеров по поводу этого случая.

9.IX.42
      Ну, господа немцы, не вдаваясь в анализ этого случая, я скажу, что предпочтительнее иметь дела с людьми, могущими совершить преступление случайно, в порыве слепого нерассуждающего чувства, чем с хладнокровными убийцами, рассчитывающими заранее как размеры своих преступлений, так и беззащитность своих жертв и собственную свою безнаказанность за преступление.
      В судебной криминальной практике аффектированное состояние преступника при совершении преступления часто признается смягчающим вину обстоятельством, а преступление по хладнокровному расчету ничем оправдано быть не может.
      Румын сделал преступление, но, как не потерявший совести и чувства ответственности человек, он сам применил к себе высшую меру наказания. Он не рассчитывал на то, что состояние войны и его собственное тяжелое ранение облегчает ему судебный и общественный приговор, он сознавал, что его поступок противоречит общечеловеческой морали и международным законам и что вслед за преступлением должно идти и наказание, и от этого наказания он не уклонился и сам применил его к себе.
      Теперь поговорим о вас, господа немцы. Я не обратил бы внимания на случай с румынским офицером, слишком незначительный и совершенно теряющийся в общем хаосе ужасных совершаемых вами, господа немцы, преступлений, если бы вы не высказали своего осуждения румыну. Да имеете ли вы право судить? Кто вы сами такие? Что вы сами представляете собою в моральном отношении? Можете ли вы быть судьями в каком бы то ни было деле — даже в самом ужасном преступлении?
      Ведь преступники не могут быть судьями, а вы — преступники! Как вы смеете выносить приговор, вы, убийцы мирного населения, истребители детей! У вас даже не является мысли, что вы потеряли права человека на общественное мнение. Вы — истязатели, вы — хладнокровные убийцы, вы — грабители, вы — разрушители не только материальной, но и духовной культуры, вы сами стали «людьми без закона», теми людьми, от которых отказывается всякий закон, которых он ставит вне своей защиты, которых он лишает всех прав человека! И вы осмеливаетесь высказывать свое суждение чужому преступлению! Поистине, самовлюбленность и самомнение сделали вас совершенными, абсолютными дураками.
      Вы настолько глупы, что даже не понимаете собственного положения. Вы даже смешны в своей глупости. Представьте себе, что в присутствии большого числа честных людей всем известный вор взобрался бы на судейское кресло, укравши тут же на глазах всех присутствовавших из кармана прокурорский платок, стал бы судить обвиняемого. Прекрасная картина, достойная экрана. В роли судей вы, господа немцы, не только неприемлемы, но и немыслимы. Вы истязаете наших пленных, вы убиваете наших мирных жителей, убиваете наших детей, уничтожаете нашу культуру, и вы еще мните себя судьями. Глупо до пошлости!
      Я, обреченный наравне со всеми оккупированными вами гражданами, не признаю за вами не только права на суд, но и права на высказывание вами общественного мнения. Подумать только: человек, который сегодня утром раздевал обреченного на смерть ребенка 4-х лет, который аккуратно складывал платьице, белье, чулочки, туфельки этого ребенка, чтобы послать их своим детям как обновку, который затем хладнокровно травил этого ребенка как негодного щенка, этот человек осмеливается через два часа принимать на себя роль судьи чужого преступления. Если бы я, господа немцы, видел в вас действительных представителей человечества, то, наверное, сошел бы с ума, но я вижу, что вы, к счастью, подонки, отребье человечества, и хотя я и не доживу до суда над вами, но я уверен, что суд этот состоится, и единственное ваше спасение на суде, господа немцы, произойдет в том случае, если суд признает вас не людьми, а существами только человекоподобными, низшими по природе и потому не ответственными за свои деяния, как, например, хищные звери.
      Что убийство румынским офицером своей невесты? Пустяк, который забудется завтра же. А вот тот факт, что немцы оказались в роли вершителей судеб Европы и в роли судей, это — величайшее несчастие для оккупированных народов, это — кошмарный случай в истории человечества.
      Пройдут века, а человечество будет помнить, что изверги и подонки его были когда-то его судьями. Да, всемирная война принесла неисчислимые бедствия, и как был прав Сталин, тысячу раз прав, когда в своей беседе с Иденом предупреждал весь мир о готовящейся катастрофе. Я помню, что английский министр высказался тогда в том смысле, что он не разделяет пессимизма товарища Сталина. Вот тебе и не разделил! Дожили до того, что гнус, мерзавец предписывает свои законы, свои морали и свое «общественное мнение».
      Да имеете ли вы на это право?! Впрочем, зачем повторяться? Нет, не удержусь, чтобы еще раз не сказать: немцы сами лишили себя права на суд и на высказывание общественного мнения, и «немецкое общественное мнение» не может приниматься в расчет культурными людьми, они не должны с ним считаться, это было бы слишком большой честью для варваров!

12.Х.42
      В последние дни мне приходилось ежедневно высказываться о положении на фронтах. Сегодня вечером Иван Иванович потребует обоснований моих взглядов по поводу последнего выступления Гитлера, а Иван Иванович — очень требовательный слушатель, не терпящий темных неразъясненных мест, надо будет дать ему исчерпывающие объяснения, да и самому надо предварительно разобраться в деталях положения. Дело в том, признаться, что на днях я встретил двух оппонентов, не согласившихся с моими взглядами, и я хочу проверить сам себя: правильно ли, логически ли обрисовываю я обстановку военного положения? Не ошибаюсь ли я в прогнозах?
      Судя по немецким данным, Ленинград обойден со всех сторон, Москва окружена с трех сторон, весь плацдарм Дона — на юг от его северного течения, на восток до Сталинграда — занят немцами. Северокавказский край также занят ими: Майкоп, Грозный, Новороссийск, Пятигорск захвачены, движение немцев обозначается на Махачкалу и Баку. На днях Гитлер сказал: «Сталинград, конечно, будет взят».
      Из всего этого положения можно вывести то заключение, что немцы занялись захватом громадной территории и стремятся к нефти. Что это за стратегия, чем она обусловлена и какие цели преследует?
      Московский район и районы на северо-восток, на восток от Москвы — промышленные районы, эти районы наиболее густо заселены, они же обладают наиболее густой сетью дорог, и они тесно связаны путями сообщения с главным поставщиком вооружения — Уралом и с поставщиком хлеба и мяса — Сибирью.
      Ввиду социалистического устройства нашей родины снабжение наших центральных районов ведется планово, бесперебойно. В этих районах неиссякаемый источник живой силы, здесь же сосредотачивается вся наша техническая мощь, здесь же живые и технические силы имеют возможность для наиболее быстрого и удобного маневрирования как для защиты, так и для наступления, и, наконец, тут же и центральное управление всей страной и всеми нашими военными силами. Что же представляют собой с точки зрения стратегии наши южные районы? Обширнейшие пространства, богатые хлебом и углем. Этот хлеб, правда, нужен немцам, но Москва возьмет себе хлеб из Сибири, углем немцы не могут пользоваться, а Москва добудет его себе у себя же.
      Дорожный плацдарм на юге менее развит, чем в центральных областях, а на Дону и Северном Кавказе и того менее. Население по численности и по густоте много уступает московскому и замосковским районам, а на Дону и совсем редкое. Бывшая здесь промышленность теперь не может дать немцам ни одной тонны стали, ни одного снаряда, а за Москвой стоит незыблемый, недостижимый Урал, который один может вести техническую войну с немцами.
      Нефть. Да, нефть — важный для войны фактор, и немцы рвутся к ней. Но ведь в Грозном тоже была нефть, а немцы ее не получили, также не получат они ее и в Баку, а благодаря необыкновенному, с моей точки зрения, предвидению Сталина Москва имеет нефть и с Эмбы, и с Южного Урала, и с Северного Урала, и из Сибири.
      Кроме всего этого остро стоит вопрос о базах снабжения: в то время когда немцы отдалились от своих баз на две тысячи километров, Красная Армия имеет свои базы под рукой. Обрисовка ясна. Пока немцы не овладеют Москвой и замосковскими центральными районами, до тех пор об их победе над СССР говорить не стоит. Пустая трата слов! Итак, чего же добились немцы, захватывая громадные пространства на нашем юге? Да только этих самых пространств, да еще, правда, хлеба. А против чего они ведут войну: против пространства или против реальной силы? Ведь пока они захватывают пространства, наши центральные области становятся сильнее и мощнее с каждым днем, не сегодня так завтра из этих самых наших центральных областей на немцев нахлынут такие мощные волны живой силы и техники, что вопрос встанет не в плоскости завоеваний, а в плоскости — жить или не жить.
      Какова теперь обстановка на фронте? Фронт не идет прямой линией с севера на юг, он поворачивает от Воронежа круто на восток и от Сталинграда опять поворачивает круто на юг, т. е. он растянулся на полторы тысячи, по-моему, лишних километров, и на каждом их этих полутора тысяч километров немцы должны держать достаточные для боев силы.
      Кроме того, на новозахваченной территории нет обеспечивающих нужную скорость маневров дорог. Немцы добились того, что не только поставили себя под удар более сильный, чем они могут выдержать в любой точке фронта, не только под угрозу прорывов и охватывания зарвавшихся вперед крупных военных сил, но и того, что они не могут с равной советским войскам скоростью маневрировать и достаточно хорошо и вовремя снабжаться, что само по себе таит угрозу разгрома.
      Вот на каких соображениях о военной обстановке я основываю свои убеждения в неминуемом, в неизбежном и в скором разгроме немцев Красной Армией. Будет ли взят Сталинград или не будет взят — вопрос о неизбежном поражении немцев в обоих случаях предрешен.
      Судя же по немецким сообщениям об упорных и жестоких боях за Сталинград, я склонен думать, что здесь немцам и будет конец. Ну так вот, все эти соображения и другие, касающиеся северо-африканского фронта, я все эти дни и развиваю перед своими знакомыми. Думаю, что соображения правильные с учетом всей обстановки и всех возможностей, и все-таки я встретил двух оппонентов, не согласных со мной.
      Первый дурак, это, к сожалению, мой однофамилец Н.И. Лашкевич. Он выслушал все мои доказательства (не голословные утверждения, а именно доказательства) о значении для войны Урала и других промышленных областей, о продовольственной базе Заволжья, Западной Сибири и Средней Азии, о перспективах роста советской техники и о невозможности для немцев угнаться за этим ростом. Лашкевич Н.И. мне не возражал, да у него и ума не хватило бы для опровержения моих доказательств, он просто заявил, что факты немецких побед опровергают мои утверждения, а потому я и не прав.
      На прощанье я сказал ему: «Вспомните наш разговор через год — тогда вы поймете, что я был прав, а вы ошибались».
      Но я уверен, что он и тогда не сочтет себя неправым, тупые люди с изменением обстоятельств присваивают себе мысли своих бывших оппонентов и утверждают, что они сами так именно и думали и говорили, как это оправдалось событиями.
      (К моему удивлению, Лашкевич Н.И. в сентябре 1943 г. открыто признался в своей ошибке и благородно признал мою правоту.)
      Второй разговор, тоже на днях, был с моим бывшим сослуживцем Д. Этот дурак обладает тем недостатком, что не умеет выслушивать чужие доказательства. Я особенно не люблю такой тип людей, таких людей, по-моему, надо бить по морде и мордобоем заставлять их выслушивать то, что им говорят. Д. прерывал меня на каждом третьем слове моих доказательств и, не давая мне договорить, упорно повторял: «Юрунда, юрунда» — он выговаривал не «ерунда», а «юрунда». Д. человек с высшим образованием, был когда-то моим приятелем, но я не выношу людей, в самозабвении, по-глухариному повторяющих свои глупые мысли и не слушающих своих собеседников, и потому я круто оборвал наш разговор, круто, не прощаясь, повернулся к нему спиной, и мы разошлись врагами.
      Гражданин Д., осознаете ли вы когда-нибудь, что у вас есть крупный недостаток — отсутствие соображения?
      Такой же, как Д., и мой сосед Ю., он органически не выносит чужих рассуждений и буквально упивается собственными благоглупостями, не слушая оппонента, но то, что он успел выслушать или прочесть в газете, он моментально впитывает в себя и при первом же разговоре выдает за свои собственные многоумные мысли.
      Д. и Ю. — жалкие людишки, на которых неотразимо действуют газетные статьи Булдеева, и они становятся сторонниками немецкой власти потому, что на них воздействуют как факты (немецкие победы), так и чужая агитация.

13.Х.42
      Сегодня узнал историю Б., но так как она имеет бытовое значение, я должен сделать в ней предпосылки. С каждым этапом продвижения немцев жители все больше и больше волновались. Всеобщее мнение о непобедимости немцев угнетало народ. Шли слухи о том, что немцы сосредоточили против нас грандиозные живые силы и устрашающую технику, и Крым, по общему мнению, должен быть завоеван.
      Задолго до прихода немцев обыватели задавались вопросом, что будут немцы делать с нами? Никто, кроме меня, не думал, что настоящая война поставила вопрос о всеобщем уничтожении нашего народа, да и я сам гнал от себя эту мысль.
      Но у всех росло убеждение, что ввиду различия в мировоззрении предстоит истребление немцами большевизма как в физическом виде — репрессии против большевиков, так и в моральном — задушение большевистского духа и насаждение фашизма. А кто у нас не пропитан большевистским духом?
      Да в подавляющем количестве весь народ — большевик, за редчайшими исключениями. Для обывателей предстала труднейшая задача, как скрыть от немцев этот самый, пропитавший все народные поры, большевистский дух, чтобы спасти свои жизни? Некоторый выход был найден. Во-первых, необходимо уничтожить все, что напоминает о большевизме, поэтому в день прихода немцев жители стали жечь все документы о партийности, все книги, портреты. Во-вторых, надо было завуалировать себя под антибольшевизм. И вот началась промывка косточек давно умерших родственников.
      Появилась масса бывших дворян и помещиков, с самой утробы матери пропахших рабочим или крестьянским потом. У многих лиц давно сгнившие покойники, просидевшие весь свой век писцами, конторщиками, продавцами или ассенизаторами, оказались бывшими офицерами. Некоторые шли еще дальше: приписывали своим умершим родственникам мученическую смерть от большевиков. Так, например, знакомые нам сестры У., общественные активистки и, по моему мнению, действительные приверженцы советской власти, умудрились своего брата, бывшего в гражданскую войну партизаном и погибшего от белогвардейцев, перекрасить в царского и деникинского офицера, погибшего от большевиков.
      Когда мы узнали эту потрясающую новость, мы были поражены, и даже моя сватья, знающая всю подноготную семьи У., застыла с открытым ртом, но никто из нас не решился возражать: всем было понятно, что каждый старается спасти свои жизни как находит это возможным. Мир праху твоему, честный партизан, да не перевернутся твои косточки от такой злодейской перемывки!
      Я оказался грешнее всех: я попросту украл себе отца из старого журнала, и хотя грех совершен по чужому наущению и настоянию, все-таки он остается грехом. Но от стыда разоблачения я ни своей семье и никому из дворовых соседей не открываю тайну своего новоявленного происхождения и ношу своего «отца» в кармане как последнюю карту той игры, где на ставку положена моя голова.
      Но настоящая буря восторга и злословия разлилась в нашем дворе, когда сестры П. объявили себя бывшими помещицами. Некоторые лица, несмотря на трагизм общего положения, буквально катались от смеха по полу.
      Но смех смехом, а принимать меры к своему спасению надо. И вот многолетняя безбожница, жена ответственного партийца, мать комсомольца Х. пришла к моей сватье просить во временное пользование одну из ее икон. Ура! Еще один выход найден: если немцы увидят в квартире икону, им в голову не придет, что здесь живут большевики, ведь большевики известные безбожники, а икона в доме знаменует благонамеренных верующих людей.
      Здесь я должен упомянуть, что моя сватья в прошлое время перенесла много нападок, неприятностей от соседок за свою религиозность, но старушка крепко держалась за свои верования, только выведенная из терпения она говаривала: «Если сам Сталин не запрещает держать иконы, так чего вы лезете». Больше всех старушке доставалось от сестер П., эти язвы на весь двор и во все горло, так, чтобы всем жильцам было слышно, кричали: «Ишь, старая, поразвешала у себя богов, в церковь ходит, молится, праздники справляет, к Пасхе побелку в квартире делает».
      Да, побелка квартиры к Пасхе вещь серьезная, безошибочно выявляющая контрреволюционность. Теперь П. сами повесили у себя икону. Да, перекрашиваться можно было, можно было подделывать умерших родственников, как это сделали сестры У., а как перекрасить своих живых родственников, о которых знает вся округа? Во всем дворе наша семья была и есть в самом несчастном положении: нашу Надю знает весь город, никак не скрыть того, что одному члену семьи она приходится дочерью, а другому сестрой, а третьему племянницей, а четвертому женой. На нас смотрели как на обреченных, нас приходили утешать и заверять в своей преданности, в том, что нас не будут выдавать, что на нас не будут доносить как на родственников такого значительного в партии и в правительстве лица.
      До сего времени, правда, никто на нас не донес. Значит, и сестры П. свои угрозы «доносить на всех» пускают впустую на воздух, а на самом деле не имеют желания делать этого. Вероятно, я прав в том предположении, что их угрозы служат только прикрытием, употребляются как самозащита на случай, если кто-нибудь вздумает разоблачать перед немцами их собственную активность при советской власти, всяк спасается по своему.
      Ну а дальше всяк действовал сообразно сложившимся обстоятельствам и разумению. Некоторые семьи, как, например, наша, стали жить очень замкнуто, перестали посещать знакомых: женщины отстранялись от всяких ссор и склок с соседками, что выявляет с их стороны высшую степень сдержанности и недюжинную силу воли.
      Такие семьи держат свои двери закрытыми для немцев и избегают малейших самых безобидных столкновений с ними и общения.
      Другие широко открыли свои двери и старались сблизиться с немцами, оказать им бытовые услуги. Всяк спасается по своему разумению.
      Но до открытой подлости, до подхалимства, до унижения человеческого достоинства мои личные знакомые, по моим сведениям, до сих пор еще не доходили.

14.XI.42
      В каждом учреждении, в каждом магазине, в витринах окон висят и выставлены большие портреты Гитлера. Это явление характеризует степень нашей приниженности, обреченности, рабства. Гитлер-освободитель — так подписан портрет. Под угрозой казни за протест мы выносим даже такие плакаты явно издевательского характера, как изображение в лицах нашей счастливой жизни при немцах или поражение красноармейца с зверским калмыцким лицом — немцем благородного рыцарского типа. Чего не вытерпит раб под угрозой кнута палача? Чего не вытерпит пленный под угрозой дула наведенной на него винтовки?
      Но чтобы дойти до такого душевного состояния, чтобы самому лично, без непосредственного воздействия, прославлять палача своей семьи... до вчерашнего я не мог этому поверить...
      Б., болгарин по национальности, был моим соседом по двору. При немцах он устроился заведующим хлебопекарным цехом: для бывшего рядового пекаря это неплохо, и был бы он безмятежно счастлив при богоданной ему власти, если бы его дочь Елена Петровна, проживавшая по Малобазарной улице, не была замужем за евреем-крымчаком. Истекшим летом гестапо забрало для уничтожения полуеврейского сына Елены Петровны Бориса 6 лет. Матери, как обычно, было предоставлено право как арийке продолжать свою жизнь. Здоровая, цветущая, красивая женщина могла в дальнейшем, освободившись от позорной близости с мужем евреем и сыном полуевреем, связать свою судьбу с чистокровным арийцем, с представителем высшей расы и, будучи происхождением от племени, правительство которого дружит с Германией, жить беспечально, весело и в полном довольстве с любовником немцем.
      Советская женщина не пожелала учесть выгоды от своего нового положения и открывающиеся перед нею блестящие перспективы и умерла вместе со своим ребенком. О этот большевистский дух! Как он пропитывает все слои нашего народа!
      Б. лишился своей любимой дочери. При встрече со мною в ответ на мой безмолвный вопрос он заплакал...
      Со смерти его дочери прошло несколько месяцев, а в квартире Б. продолжает висеть портрет «Гитлера-освободителя». Это, кстати сказать, первый случай и пока единственный, о котором я знаю, что в частной квартире висит портрет Гитлера.
      До сих пор я не только не видел, но и не слышал, чтобы в частных квартирах выставлялся этот портрет, — случай с Б. пока единственный и исключительный.
      Что же это такое? Высшая степень подхалимства? Доходящий до идиотизма страх за свою собственную жизнь? Угодничество до подлости? Много вопросов теснится в моей голове, но я ни на один не могу ответить. Я не могу поставить точки над «и», не могу подписать своим именем нарисованной мной картины.
      Потерять чувство гражданской чести и гражданской ответственности до такой степени, чтобы в своей квартире выставить напоказ убийцу своего ребенка, — по-моему, это немыслимый для нормального человека поступок.
      Готовясь описать случай с Б., я с самого начала видел трудность объяснения его и потому растягивал его описание, попытался освятить его получше предпосылками, чтобы в процессе описания выяснить для самого себя, чудовищная ли это подлость, идиотический ли страх, желание ли постоянно растягивать свою рану, скрытая ли месть самому себе, подготовка ли к акту мести убийцам или же это просто-напросто рабская угодливость некультурного человека? Я уверен, что если немцы захватят мои записки и пожелают использовать этот случай в своей литературе, они придадут ему мотив героического преклонения перед всепобеждающей идеей немецкого сверхчеловека и, может быть, прикуют к Б. золотой цепью лебедя, и появится вторая, потрясающая своей бессмысленностью опера.
      Ну да и зачем немцам смысл? Лишь бы был подъем духа, без смысла можно обойтись. Для подъема духа они культивируют Штрауса, которого я не переношу. Это, впрочем, дело вкуса.
      В одно недавнее воскресенье в бывшем пионерском садике немецкий духовой оркестр для увеселения офицеров с их русскими фрау играл одну за другой пьесы Штрауса. Это было по-немецки бесподобно! Музыка гремела с характерными взрывами и паузами. Старания музыкантов и сила их легких были поразительны.
      Всякая мысль и мирное настроение разгонялись этой музыкой, но зато появлялось бодрое настроение.

-- к началу --
Hosted by uCoz